Евмен Доломан - На безымянной высоте

В дыму и пыли двигаются широкой цепью на нашу оборону восемь вражеских танков. Девятый дымит на перекрестке дорог, наверное, подорвался на мине. А может быть, какая-нибудь из наших «тридцатьчетверок» угостила это чудовище бронебойным так, что другие не рискнули двигаться по этой дороге. Так или иначе, но пройти вперед, оставив нас у себя за спиной, они не решаются. Наверное, их командир понял, что без танкового прикрытия ни их автомашинам, ни пехоте не прорваться. Да и танкам без десанта, без пехоты — плохо. Потому и двинулись на наш холм, чтобы не подставлять уязвимые борта под дула наших танковых пушек и чтобы покончить с нами…

За «тиграми», пригнувшись, бегут небольшими группами пехотинцы. «Максим» Чопика захлебывается в горячей скороговорке. Ведь самое главное — не пустить к нашим траншеям пехотинцев противника. Мы это хорошо понимаем и потому ведем по ним уничтожающий огонь, чтобы отсечь их от стального прикрытия… А ведущий «тигр» уже приближается к траншее, к окопу, где засели Губа с Кумпаном. «Раздавит ребят», — мелькнула мысль. Посматриваю краешком глаза на «тридцатьчетверки», что в капонирах. Из пушек вылетает пламя, цедится сизоватый дым. Значит, они стреляют. Почему же не останавливаются «тигры»? Уже тот, что на левом фланге, перескочил через траншею, где Губа, ползет по крутому склону к нашим танкам, как хищник, который приметил лакомую добычу. Вдруг его охватило синеватое пламя, из него повалил черный дым. Это огненное страшилище еще ползло несколько метров — затем его остановил могучий взрыв. Уже потом я узнал, что Кумпан бросил связку гранат, когда «тигр» приближался к окопу, но промахнулся, и она взорвалась в стороне от танка. «Тигр» раздавил Кумпана с пулеметом, а Николай Губа, присыпанный землей, все же выкарабкался и, когда стальное чудовище уже ползло по холму, что за окопом, бросил на его жалюзи две бутылки с горючей жидкостью…

Но остальные «тигры» не остановились. Ведя огонь из пушек по нашим «тридцатьчетверкам», они подползают вплотную к траншее. Секут из пулеметов, не давая нам поднять голову. Это меня беспокоит больше всего, потому что, пока мы молчим, прижатые этим огнем, немецкие автоматчики могут прорваться через нашу оборону. Как дальше обернется дело — даже подумать страшно. Бросаюсь в окоп сержанта Босого:

— Почему молчит пулемет?

Он, наверное, не услышал моего крика.

Под ногами ходит земля. Я из-под каски увидел черное дуло танковой пушки. Казалось мне, что оно направлено прямо в мою переносицу. Сжимаюсь в комок, припадая к передней стенке окопа. Босой, на миг распрямившись, швыряет под гусеницу «тигра» связку гранат — и падает, прошитый пулями.

«Что же это творится, черт побери!» Хватаю вторую связку гранат. Поднимаюсь на ноги и в этот момент успеваю заметить, что наша «тридцатьчетверка», которая в капонире, что слева, вспыхивает коричнево-черным факелом. «Только бы не промахнуться! Только бы не промахнуться!» — жжет будто и не голову, а сердце одна мысль. Почему-то кажется, что от этого — промахнусь или нет — зависит не только результат боя, а вся моя жизнь. Неторопливо поднимаю голову чуть-чуть выше бруствера и бросаю связку гранат под правую гусеницу, которая четче левой поблескивает на солнце. Взрыв. Стальная громада дрогнула, и в это же мгновение что-то горячее и тяжелое ударило мне в глаза и выбило из-под ног землю…

Очнулся я то ли от нестерпимой боли где-то в груди, то ли от чьей-то звучной перебранки — не пойму, и то и другое я почувствовал и услышал одновременно. Какое-то время лежу с закрытыми глазами, пытаясь понять, что же случилось, почему мне так больно и куда это я попал. Приглушенный стон, раздраженные возгласы наводят на мысль, что я среди раненых. Узнаю по голосу, что ругается Николай Губа. Открываю отяжелевшие веки: прямо перед глазами в ярко освещенном заходящем солнцем квадрате раскрытых настежь дверей четко очерчены две фигуры. Плотный и высокий Григорий Грищенко, немного ссутулясь, обняв правой рукой Губу под мышки, не спеша ведет его по ступенькам в помещение. Тот — маленький и замученный, с перекошенным от боли лицом — кричит:

— Это из-за нее, из-за этой куклы нас заткнули в эту дыру… Растолкут всех в порошок, никто отсюда не вырвется, никто…

— Не болтай глупостей! — басовито урезонивал его старшина Грищенко. — Не кричи, кровь не так будет течь. — Громче добавил: — Не нас, так другую роту послали бы, в которой нет «куклы». — Медленно и осторожно опускает Губу на разостланную солому.

— Но послали не других, а именно роту Байрачного за его грешки! А мы расплачиваемся…

— Если ты не прикусишь язык, я тебе отвинчу голову! — сурово пообещал Губе танкист, который лежал рядом со мной. Он от макушки до пояса обмотай бинтами.

По голосу узнаю, что это Уваров, механик-водитель той «тридцатьчетверки», которая вспыхнула еще перед моим ранением. Трое из экипажа, в том числе и командир взвода лейтенант Юргин, погибли, а он, уже охваченный пламенем, выскользнул из машины через нижний люк. Наверное, у него очень болят ожоги, но не подает вида. Лишь иногда вырывается из груди глухой сдержанный стон.

— Трещит на всю округу, виноватых ищет… А того не соображает, что, может, мы, погибая здесь, спасаем всю бригаду. — Уваров попробовал пошевельнуться — и заскрежетал зубами.

«Возможно, и в самом деле, — думаю я, — Губа в какой-то мере прав. Но Грищенко сто раз прав, когда говорил: «Не мы, так кто-то другой должен был быть здесь».

С улицы долетела густая автоматная трескотня — короткая, прерывистая. И, будто продолжая незавершенный спор, протяжно застучал станковый пулемет. С грохотом взорвался снаряд — один, другой, третий. Дом задрожал, что-то с тяжелым грохотом обвалилось — на чердаке или на втором этаже. Казалось, потолок вот-вот рухнет нам на головы и похоронит нас в этом полуподвале. Но потолок лишь печально заскрипел, посыпая нас трухой.

— Может быть, снова готовятся атаковать, — обращаюсь к Уварову.

Он долго молчит, будто к чему-то прислушиваясь, затем негромко говорит:

— Без этого не обойдется… У них нет другого выбора: либо нас стереть, либо самим умереть…

Тем временем к Губе подходит Тамара, бледная, сосредоточенная, взволнованная. Но делает вид, что криков Губы не слышала. Достает бинты, вату и начинает его перевязывать. И, может быть, именно потому, что она ни единым словом не обмолвилась, Николай почувствовал упрек.

Как-то извинительно и примирительно посмотрел в ее широко открытые холодные глаза. Вздохнул. Тамара, видно понимая его замешательство, положила руку ему на плечо и тихо, но с силой проговорила:

— Зря волноваться не стоит. А виновники того, что происходит с ротой, не комбат и не комбриг, и даже не Байрачный, а те, что лезут как саранча, — кивнула головой в сторону позиций.