Евмен Доломан - На безымянной высоте

Николай смотрел на Тамару и молчал.

Через полчаса или даже меньше я узнал от ребят, что случилось с ротой, пока я приходил в себя после ранения. От моего взвода в обороне осталось только шесть человек: сержант Орлов, два пулеметчика и три автоматчика.

— А из наших «тридцатьчетверок» уцелела только одна, — мрачно добавил Уваров. — Да и ей, возможно, стрелять нечем… Не там их поставили, не там… Закопали, лишили маневренности, обратили в мишени…

— Выходит, нас здорово поколотили, — говорю.

— Да уж лучше некуда… Мы и оборону держим в центре самого фольварка, за его стенами, — отозвался после долгого молчания Губа. — Потому что на ту, которая была вначале, не хватает сил…

Но главное — немцы не прошли на Самбор. Одна «тридцатьчетверка» и остатки роты еще способны противостоять им.

Затишье продолжалось недолго. Его вдруг неожиданно разорвали взрывы мин.

— Это уже будет, наверное, последняя атака, — с неприкрытой злостью и тревогой бросил Губа. — Теперь некому их остановить, они просто обойдут нас и пойдут на Самбор…

— Не обойдут, — отозвался кто-то, — не осмелятся подставлять нам спину…

Вдруг в этот момент врывается без пилотки, залитый кровью старшина Грищенко. Тамара бросается к нему, чтоб перевязать, но он отстраняет ее от себя.

— Не затем пришел, — говорит. — Кто может стоять в окопе, кто может стрелять, передал Байрачный, все в траншею! Немцы атакуют.

Сцепив зубы, я поднимаюсь на ноги. Болит шея и правый бок. Держусь. Губа тоже встал.

Нас таких нашлось семеро. Только те, которые были ранены в ноги, остались на месте. И Уваров тоже.

Немецкая пехота шла широкой развернутой цепью не от дороги, а с левого фланга, прямо на фольварк.

Оборону мы заняли за невысокой стеной, которой был обнесен двор. Я примостился возле Чопика. Его пулемет стоял в устроенном из камней и досок гнезде в северо-восточном углу стены. Отсюда самый широкий сектор обстрела. Прямо на восток — покатый косогор, на котором на расстоянии в полторы сотни метров виднелась линия бывших наших окопов. Теперь там противник.

Огонь чопиковского пулемета не дает немчуре поднять голову. Этот огонь достает и до шоссе, на котором стоят несколько обгоревших немецких танков. Отсюда можно достать и до болота.

Противник на этот раз атакует с тремя «тиграми». Они выползли из зарослей леса и быстро продвигаются к фольварку. За ними бегут с автоматами наготове пехотинцы. Танки направляются к восточным воротам, только через них можно пройти во двор.

Рядом с воротами в кирпичном сарае притаилась наша «тридцатьчетверка». В степе чернотой зияет дырка от снаряда. Из этой дырки, снаружи прикрытой ветками береста, торчит ствол танковой пушки. Его можно увидеть лишь вблизи, поэтому противник не замечает опасности. «Тигры» во время коротких остановок ведут огонь. Бьют осколочными, надеясь накрыть наших автоматчиков и уничтожить огневые точки. Мы еще молчим. Грищенко приказал экономно тратить патроны, потому что их совсем мало, а ждать, что подвезут, не приходится. Подпускаем противника так, чтобы вести только прицельный огонь. «Тридцатьчетверка» отозвалась лишь тогда, когда «тигр» приблизился на сотню метров к ней. После второго выстрела «тигр» остановился. Немцы заметили, откуда по ним бьют, и открыли по сарайчику уничтожающий огонь. Заполыхало и сооружение, и «тридцатьчетверка», которая в нем находилась…

Объятая огнем, она вырулила из сарая и рванула к восточным воротам. Мы думали, что водитель хочет уйти от врага и дать такую скорость машине, чтобы сбить с нее пламя… Но «тридцатьчетверка» круто взяла влево, и на наших глазах огненный клубок покатился прямо на «тигра». Немецкие экипажи то ли от удивления, то ли от неожиданности не успели сделать по этому костру ни одного выстрела. А огненный клубок стремительно катился сверху, и расстояние между ним и «тигром» катастрофически уменьшалось.

— Неужели сержант Гуменюк идет на таран?! — с отчаянием восклицает Чопик. — Смотри, смотри! — показывает мне глазами.

Водитель переднего вражеского танка, наверное, решил было избежать удара — может быть, не выдержали нервы. Попробовал повернуть стальную громадину влево, но было уже поздно. Случилось так, что этим движением он лишь подставил правый борт под «тридцатьчетверку». Оба танка взорвались одновременно…

Петр Чопик снял пилотку и, вывернув ее, вытер подкладкой мокрое от пота, грязное лицо.

— Видел, Юра, как умирают настоящие герои? — И не дожидаясь моего ответа, добавил: — Ну, кто бы мог подумать, что «молчун» Гуменюк, ничем не приметный механик-водитель, способен на такое…

— Так это давно известно, что смельчаки или настоящие удальцы не любят выхваляться, — тихо отозвался Евгений Спивак, не поворачивая к нам забинтованной головы. Он лежал метрах в трех от пулеметного гнезда и неотрывно следил за тем, что делалось в лагере противника.

Оба «тигра», наверное заметив, что пехота за ними не пошла, так как наши пулеметы заставили ее залечь в низине, — повернули тоже в гущу деревьев.

Подбегает к нам закопченный, черный, как трубочист, Байрачный. Гимнастерка в нескольких местах прожжена насквозь, на руках, на лице багровеют ожоги.

— Где это вас так разукрасило? — поинтересовался Чопик.

— Испугаете Тамару, — подбросил Спивак.

— Не испугаю, — сверкает зубами Байрачный. И, погасив улыбку, с неприкрытой горечью в голосе говорит: — Я докладывал комбригу по рации обстановку, а немец как саданет, даже в глазах потемнело! Только и услышал от Фомича: «Держитесь, хлопцы, держитесь!»

— Это нам ясно и без командирских указаний, — процедил сквозь зубы Губа. — Если бы он сказал: держитесь, придем на выручку — другое дело… Хотя бы надежда была…

— А может, он и хотел именно это сказать, так мне же не дали дослушать. Шарахнуло бронебойным по машине — мы едва выкарабкались из нее.

— А что же Гуменюка не взяли? — Чопик поднимает на Байрачного холодные, как кусочки льда, глаза.

— Не взяли! — удивляется тот. — Командир экипажа приказал всем срочно оставить горящую «тридцатьчетверку». Тем более что в ней — ни одного снаряда, к тому же еще и башню заклинило. Чего же сидеть в охваченной огнем коробке? А он, Гуменюк, не выполнил приказ… За такое дело судят…

Чопик сдвинул на затылок непослушную каску и вздохнул:

— Погибших не судят.

— За такую смерть нужно людям памятники из бронзы ставить, — откликается из своей засады Спивак. — Следует присуждать звание Героя, а не судить…

То ли кто-то из нас, забыв на мгновение об осторожности, высунулся из-за стены, то ли каким-то другим образом демаскировался, трудно сказать, но немецкие танки, которые стояли в гуще деревьев, вдруг ударили именно по этому участку. Их поддержали минометы. Падаю возле стен, чувствую, как подо мною раскалывается земля. Краем глаза заметил, что Байрачный извивается на земле с перекошенным от боли лицом. Подползаю к нему и холодею от ужаса: ему перебило ноги. На гимнастерке выше ремня проступило красно-черное пятно. Вижу по губам, что он что-то хочет сказать, но в грохоте взрывов ничего не слышно. Комсорг, наверное, увидев, что стряслось, забыв про осторожность, вскакивает на ноги и опрометью бросается к старшему лейтенанту. Кладем Байрачного на плащ-палатку и спешим в подвал, где лежат раненые.