Александр Розенбаум - Бультерьер

У меня существует чувство какого-то… негативизма, из-за которого я всю жизнь опережал время. Вот когда «блатная» песня стала чуть ли не государственной, она мне стала абсолютно неинтересной. То же самое и с песнями о казачестве. Это была романтика, история Родины, ветер, степь, традиции вольной жизни. А сейчас я вижу на улицах мужичков с лампасами и с «Георгиями». В три часа дня они уже пьяные. Вместо того чтобы на работу идти, землю пахать, государству служить, они в своих клоунских нарядах маршируют. Поэтому теперь меня и на казачьи песни не тянет. Когда я им это говорю, то умные, настоящие казаки понимают, а клоуны обижаются. Не могу видеть, как секретарь обкома, который прежде кричал: «Слава КПСС!», сегодня работает атаманом и кричит: «Любо!»

Мои песни рождались по-разному: какие-то были навеяны рассказами Бабеля, какие-то — рассказами фронтовиков, личными ощущениями… Казачьи песни я написал быстро, без усилий. Значит, я к ним был внутренне подготовлен. Причем писал эти песни в Ленинграде, а когда довелось приехать на Дон, настоящие казаки приняли их как свои. Например, «Есаула» поют теперь многие на Дону, особенно песня популярна на семейных торжествах, свадьбах и на народных праздниках. (Недавно меня снова пытались принять в казаки — в какие-то уже другие. Казаки в каждом городе — свои. К сожалению, это уже стало лубочной игрой.) Почему мне так близка тема казачества? Потому что я россиянин.

Муза посещает в самое разное время, только надо трудиться, с Ней надо работать. Вдохновение не сваливается, как кирпич на голову, его нужно зарабатывать. Муза не придет к тебе сама. Ты должен звать ее: «Муза! Приди ко мне!» И звать ее нужно постоянным трудом. Мозг свой, как и мышцы, нужно тренировать все время. Даже когда гуляешь с собакой. Она идет, нюхает, у нее свои дела… А у меня своя жизнь: я иду, и соответственно котелок работает…

Когда я начинал сочинять и петь казачьи песни, меня за них выгоняли из городов. Как выгоняли и за песни о тридцать седьмом годе — в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. (Песню «Вальс 37-го года» я считаю личностной: в моей семье достаточное количество людей пострадало в ту пору. В этой песне я откликаюсь на боль моих родных, на боль других людей…)

Однажды во время гастрольной поездки по стране за кулисы пришел скуластенький человечек и, отрекомендовавшись инструктором обкома, руководителем местного отдела культуры, потребовал, чтобы я исключил из репертуара одну из своих песен. «Почему? — удивился я. — Она нравится слушателям. Да вы и сами были свидетелем, сколько аплодисментов выпало на ее долю…»

— И все же я вам петь ее не разрешаю, — категорически сказал визитер.

— Хорошо, я не буду петь эту песню. Но я сдал историю партии в высшем учебном заведении на пять баллов. И вроде помню, что XX съезд никто не отменял, что культ личности существовал и лагеря существовали.

— Да, но петь не надо.

— Пожалуйста, нет проблем! Вот вам бумага, авторучка. Будьте любезны, напишите: «Я, инструктор такой-то, запрещаю петь Александру Розенбауму такую-то песню по таким-то причинам».

— Ну, так я вопрос не ставил…

Он поспешно ретировался, и мы не виделись с тех пор. А я продолжал исполнять ту песню с еще большим чувством, чем прежде…

Для чего живут композитор и поэт? Для того, чтобы их музыку, стихи исполняли, пели, читали.

Запросы и нужды слушателей всегда одинаковы, потому что их интересовал и интересует разговор на вечные темы. Меня не интересуют какие-то сиюминутные проблемы. А желание жить лучше, честнее, хорошо воспитывать детей я считаю вечными вопросами и мыслями, потому и выбираю темами своих песен то, что близко и дорого каждому человеку.

Конечно, в своем творчестве я хочу выразить себя. Но ублажать кого-то своими сокровенными мыслями я никогда не стремился. Другое дело — принести своим трудом радость и удовольствие людям. Архитектор, создавая проект дома, думает в первую очередь о людях, для которых он предназначен, а потом уже о воплощении своего «я». Так и я хочу, чтобы мои слушатели получали от меня что-то доброе для души, для сердца. А в том, что кто-то творит только для себя, я вижу проявление утилитарной, ремесленнической психологии. Я не понимаю тех актеров, которые могут сказать о своей публике: «Да мне наплевать, понравится им или нет то, что я делаю». Истинный художник так никогда не скажет.

В своем творчестве я абсолютно свободен. Если человек считает себя творческим, он должен говорить то, что думает. Или не то, что не думает, — но в этом случае от лица того или иного своего персонажа. Я стараюсь говорить не о проблемах общества в целом, а о проблемах конкретного индивида, человека. А проблемы общества — они ведь и вырастают из этих частных проблем.

Никогда не сомневался в том, стоит ли какая-то песня затраченного на нее времени. Любое творчество полезно. Песня может получиться или не получиться, но размышлять о том, стоит ли ее мне писать, — это то же самое, что женщине сомневаться в том, рожать ей или не рожать, когда она уже беременна.

Как судить по песням о моей жизни? Сложно ответить на этот вопрос определенно. Иногда, конечно, можно о ней судить, но именно иногда. Я ведь в одной песне могу что-то вспомнить из прожитого, в другой пофантазировать о том, что могло бы быть, а в третьей сказать о том, что происходит со мной сегодня…

Никогда не определял никаких «периодов». Пишу, как уже говорил, о том, что созвучно душе: может, завтра я напишу ноктюрн, а может, «блатную» песню.

Нет у меня и политических песен. Говорят — «гражданственная песня». А что это такое? Любовь — это гражданственное чувство? А спорт, архитектура? Афганистан — гражданственно? Если вы поете о гражданах, то все гражданственно. Поэтому как я могу пройти мимо того, что увидел в Ленине сегодня? Раньше ведь у меня не было о нем информации: в газетах-то писали только одно.

Я считаю Ленина самой гениальной личностью нынешнего века. Он — негодяй, но это же не отменяет его гениальности? И город, его именем названный, его городом и остался. Да какой он Петербург?! Ленинград! А санктпетербуржцев последних, вымирающих, я встречаю в Нью-Джерси, в одном городке под Парижем, в Канаде… Мальчик Пущин, потомок декабриста, писал моей дочери-девчонке: «Милостивая государыня Аннушка!» И в конце просил передать «Поклон Вашим маменьке и папеньке»… Вот где настоящие петербуржцы живут! А не тут, в ленинской «колыбели революции»…

Я пою о том, что Ильич оставил сиротами миллионы детей, потому что своих не имел. В детстве я был председателем районного штаба красных следопытов, и когда слышал в 12 часов ночи Гимн Советского Союза, то не мог не отдать честь. Только потом засыпал. И Ленин тогда для меня был, как и для многих десятки лет назад, почти богом. А потом я повзрослел, встал на ноги, поехал за границу, прочитал огромное количество мемуаров его современников. У Ленина было два любимых слова — «говно» и «расстрелять». Он говорил: «Расстрелять всех саратовских проституток, которые спаивают наших красноармейцев». Извините, но мне с таким человеком не по пути. Я написал одну песню о Ленине, а еще десять про казаков. Почему я не должен писать о том, что меня волнует?