Александр Розенбаум - Бультерьер

Когда я работал реаниматологом, то точно знал, что я — реаниматолог, и занимался своей работой, которой меня учили. Если теперь мои песни помогают кому-то воспрять из пепла как птице Феникс, то я счастлив. Но если я начну сознательно «нести разумное, доброе, вечное» и говорить: «Я несу Вам вечное», то это будет то же самое, чем занимаются наши прославленные поп-музыканты. «Реанимируйтесь! Внимание! Я дарю вам искусство! Ешьте! Хавайте…» Уже послезавтра меня перестанут уважать.

Вот как наших эстрадных звездочек, которые вспыхнут и через год погаснут. Потому что они не уважают свою аудиторию. Хотя в каждой газете кричат, что уважают, любят. Врут. Ну, и публика их соответственно так же…

Все свои шлягеры я написал очень быстро. Только оговоримся, что под шлягером мы понимаем популярное произведение. Не люблю, когда это слово произносится с опенком дешевизны. «Страсти по Матфею» Баха — тоже шлягер. Так вот, шлягеры свои — «Гоп-стоп», «Утиную охоту» написал очень быстро, «Казачью» — за десять минут. Это момент, равнозначный удару яблока о голову Ньютона. То, что называется вдохновением, озарением. Только к этому успеху, молниеносному действу ты должен быть подготовлен многолетним тяжелым трудом. Закон всемирного тяготения с помощью одного яблока, упавшего на башку, не откроешь.

А самая «долгая» песня — «Бабий яр»: лет шесть писал ее. Откладывал, убирал, снова доставал. Шлягеры, которые делаются быстро, как правило, сразу уходят в народ. Но с точки зрения искусства песни, писанные тяжело, но в конце концов получившиеся, ценнее.

Психология? Зрители говорят, что «Глухари» — это про меня. «Утиная охота» — про меня, «Вальс-бостон» — про меня. И говорят это люди самого разного социального, образовательного уровня. А я не про кого-то конкретно пишу, а про всех нас. Страх, любовь, одиночество, детство в чистом виде все мы понимаем совершенно одинаково, хотя у каждого на этот счет есть свой опыт. Поэтому если качество моих песен условно принять за 100 процентов, то, не будь в моей жизни медицины, они бы выше 50–60 процентов не вытянули.

Есть злободневные темы, они должны быть, и они будут. И совершенно точно, что некоторые песни не останутся. А вот «Утиная охота» — она не злободневная, она актуальна всегда. И казачьи — они, уверен, всегда будут актуальными. И песни, посвященные Великой Отечественной войне, потому что это история, это память. Что касается, например, «Анафемы», то не знаю, это сегодняшняя песня? Но думаю, что и она еще довольно долгое время будет актуальной. Я не могу сказать, что пишу однодневки или даже десятидневки. Большинство песен у меня, несмотря на всю их внешнюю конкретность, все-таки общечеловеческие, значит, актуальные надолго. Мне, вообще-то, трудно об этом говорить. Это дело людей, которые просто слушают и просто поют.

Вот песня «Полем-полем» — мой суперхит, моя философия. Свой концерт не могу заканчивать развлекательным номером: не буду петь «Гоп-стоп» или «Санта-Клаус», даже если они будут замечательно проходить на публике. Не могу заканчивать и песней «Иерусалим», потому что я не в Израиле. Но случается такой кайфовый и веселый концерт, что я беру гитару и пою «Извозчика».

Конечно, это песни разные: и по возрасту (согласитесь, человек по-разному видит мир и реагирует на него в 25 лет и в 45), и по уровню творчества. Но мысли мои и чаяния, какими они были тогда, такими же и остались сегодня. Моя принципиальная жизненная позиция не изменилась, она все та же, что и много лет назад. Просто сегодня уже можно сказать о наличии приобретенного опыта.

Пожалуй, есть несколько песен, потребовавших от меня чего-то большего, чем обычно. Правда, отвагой я бы не стал это называть. Одна из них — «Черный тюльпан». Я был в Афганистане три раза и знаю, что такое потеря товарища, друга, знаю, каким бывает трупный запах. Как я там оказался? Мне хотелось проверить себя как человека на этой войне.

Да, почти по Хемингуэю… И то, что я увидел там, было страшно.

Военная тема для меня — это и воспоминания о прошлом, о доле народной, о его подвиге, и отрицание войны будущей. Все мальчики хотят проявить свою мужественность, поэтому в детстве играют в рыцарей, выстругивают себе деревянные мечи. Некоторые вещи им сразу не понять. Я вот лишь годам к восемнадцати понял, что такое двадцать миллионов погибших. Отец всю войну провоевал, человек он сильный, а я вижу каждый раз 9 Мая во время Минуты молчания слезы в его глазах.

Думаю, что искусство должно воздействовать не на прямое сознание, а на подкорку. Если спеть прямолинейно марш мира, то это не заденет (или заденет слабо), потому что острота восприятия лозунгов в песне давно притупилась. Я стремлюсь действовать по-другому — через шок, боль.

Я пою о том, что может быть в новой войне — твоих родителей уничтожат, жену обесчестят. Да, это страшные образы, но они работают, они действуют.

Концерт на Дворцовой площади 9 мая 1995 года — пока это был лучший и главный концерт моей жизни, все в нем переплелось. Мой отец — фронтовик, и военные песни я полюбил еще в раннем детстве, а писать о войне стал в восемнадцать-двадцать лет. Темы Великой Отечественной, блокады — главные и святые для меня, и выступление на Дворцовой площади в такой день — символ и мечта. Я счастлив, что пережил эти минуты, что был «в порядке», что оправдал надежды многих людей, что доставил радость фронтовикам, блокадникам и всем жителям и гостям нашего великого города.

Военные песни и песни о моем городе — это мои визитные карточки. Для меня Ленинград — это прежде всего старый город, старые дома, старые дворы. Мои песни — это еще и ностальгия по старым, хорошим, людским отношениям, коммунальным, дворовым. Но та доброта уходит, теряется… Когда же я услышал, как об этом сказал Дмитрий Сергеевич Лихачев, то аж в кресле подпрыгнул. Я о том же говорю в каждом концерте.

Люди стали обеспеченнее, живут в отдельных квартирах и одновременно стали более разъединенными, злыми. Каждый замкнулся в своей скорлупе: моя машина, моя квартира, мой телевизор. А я вспоминаю свое дворовое детство, наши игры в лапту, штандер, колдунчики, соловьи-разбойники. После детства прошло уже лет тридцать, а я все равно живу в том мире, мне его очень не хватает. И когда я вижу, что сегодняшние дети уже не играют ни в лапту, ни в штандер, ни даже просто в чижика — мне нехорошо. Дворы воспитывали коллективизм, дружбу. Конечно, были и шалости, и разбитые (о ужас!) футбольным мячом стекла, и даже настоящее хулиганство. Но были и верность, и дружба, и незыблемый кодекс чести. А сегодняшние дворы пустуют. Ребята даже в гости друг к другу редко ходят. Вот почему я так часто возвращаюсь в прошлое своего города. Мне хочется с помощью этой темы как-то расшевелить людей, сделать их лучше. Магнитофоны, видео, цветные телевизоры — все это я понимаю и не отвергаю. Но ведь нужно и еще что-то…