Боб Дилан - Хроники. Том 1

— Мне, конечно, потребуется твоя помощь, — и он кивнул. Не имею ли я в виду каких-нибудь конкретных музыкантов? Я ответил, что нет, и он спросил о той группе, с которой меня слышал накануне вечером. — Не в этот раз, — ответил я. Он сказал, что хитовые пластинки ему без разницы:

— Майлз Дэвис ни одной не записал.

Меня это устраивало.

В тот момент мы не думали, когда конкретно будем начинать — мы просто совещались, прикидывали, на одну ли страницу смотрим, да и вообще та ли это страница. Мы проговорили почти весь день, уже начинал таять пурпурный закат. Он спросил, не хочу ли я послушать ту пластинку, которую он записывал с «Невилл Бразерс», и я ответил: конечно хочу. Мы приехали в импровизированную студию, которую он устроил в викторианском особняке на Сент-Чарлз-авеню — бульваре, обсаженном громадными дубами, по которому оливково-зеленые трамваи ездили тринадцать миль туда и обратно. Пластинка братьев Невилл «Желтая луна» была почти закончена, и мы сели послушать какие-то треки. В комнате отдыхал один из братьев Невилл: сложив на коленях руки, откинув голову, кепка надвинута на глаза, ноги задраны на стул. Я удивился, услышав две своих песни: «Холлис Браун» и «Бог за нас», — их пел Аарон Невилл. Какое совпадение. Аарон — один из величайших певцов в мире, фигура жесткая и могучая, сложен как танк, а певческий голос — совершенно ангельский: одним таким голосом, наверное, можно искупить заблудшую душу. Совершенная несочетаемость. Вот вам и внешность. В его пении столько духовности, что даже в безумный мир возвращается рассудок. Мне всегда удивительно было слышать свои песни в исполнении артистов такого уровня. За годы песни порой отдаляются, а такие вот версии всегда их к тебе приближают.

Послушав, как Аарон поет мои песни, я смутно припомнил, зачем мы вообще здесь. Дэнни спросил, похожи ли на них мои новые песни, и я ответил: не очень. Вроде бы нет, но посмотрим. Мне очень понравилась атмосфера и весь расклад. Лануа сказал, что запросто арендует еще один дом поблизости — мы могли бы записываться в нем. Я наиграл на пианино обрывки каких-то своих мелодий, и на этом мы завершили. Я и представить себе не мог, что он запомнит эти спонтанные мелодии и они потом вернутся и будут преследовать меня. Мы договорились, что попробуем встретиться следующей весной. Лануа мне понравился. У него не было колоссального эго, он казался дисциплинированным — ничего махинаторского в нем не наблюдалось, к тому же я чувствовал его необычайную страсть к музыке. В Дэнни, можно сказать, горел свет, а это у людей нечасто, прикинул я, и он уж точно этот свет способен зажигать. Такие парни если за что берутся, то работают так, словно от исхода зависит судьба мира. Мы снова встретимся в марте — точно это предначертано в Писании.

Я появился в Новом Орлеане в начале весны, переехал в большой арендованный особняк возле парка Одюбон: удобное место, все комнаты приличных размеров, довольно просто обставлены, почти в каждой — шкафы для одежды и посуды. Лучше места и не придумать. Просто идеальное. Здесь можно работать медленно. В студии ждали, только нырять ни во что не хотелось. Рано или поздно, конечно, придется, но не сегодня. Я привез с собой много песен, и верил, что проверку они выдержат.

Сейчас же я гулял в сумерках. Воздух был густ и опьянял. На углу квартала, на бетонном парапете затаился огромный тощий котяра. Я подобрался к нему поближе и остановился; кот не шелохнулся. Жалко, что с собой нет кувшинчика молока. Глаза и уши у меня были распахнуты, сознание бодрствовало. Первым делом в Новом Орлеане замечаешь похоронные участки — кладбища — и от них кровь в жилах стынет: наверное, лучше их тут и нет ничего. Проходя мимо, ступать стараешься как можно тише, чтобы часом никого не разбудить. Греческие, римские усыпальницы, дворцы-мавзолеи, выстроенные на заказ, призрачные, знаки и символы тайного тлена — духи женщин и мужчин, что грешили, умерли, а теперь живут в гробницах. Прошлое здесь так быстро не проходит. Можно долго пробыть мертвым. Призраки несутся наперегонки к свету, ты едва ли не слышишь, как они сопят — эти духи, полные решимости чего-то достичь. Новый Орлеан волшебство свое хранит — в отличие от множества тех мест, куда возвращаешься, а их магия уже испарилась. Ночь тебя поглотит, наверное, но не тронет. За любым углом — обещание дерзкого, идеального, все только начинается. За каждой дверью — что-то непристойно радостное; или же кто-то плачет, уронив голову на руки. В сонном воздухе взбухает ленивый ритм, все вокруг пульсирует былыми дуэлями, любовными интригами прошлых жизней, одни товарищи просят других как-то помочь. Этого не видно, а ты знаешь: оно здесь. Кто-нибудь вечно тонет. Будто родом все из какой-нибудь старой южной семьи. Или же иностранцы. Мне так нравится.

Мне нравится множество разных мест, только Новый Орлеан — больше всех. В любой миг — тысяча иных ракурсов. Того и гляди наткнешься на какой-нибудь ритуал в честь некой смутно знакомой королевы. «Голубая кровь», титулованные наследники, будто чокнутая пьянь, вяло опираются на стены, тащатся по канавам. Даже им, похоже, есть что сказать тебе. Тут что ни делай — все неуместно. Город — одна сплошная длинная поэма. В садах полно анютиных глазок, розовых петуний, опиатов. Заваленные цветами святилища, белые мирты, бугенвиллии и лиловые олеандры стимулируют чувства, от них внутри прохладно и ясно.

В Новом Орлеане всё — неплохая мысль. Коттеджи, как игрушечные храмы, и рядом — лирические соборы. Дома и особняки, конструкции дикого изящества. Итальянизированные, готические, романские, греческо-возрожденческие вытянулись в длинную линию под дождем. Римско-католическое искусство. Размашистые парадные подъезды, башенки, чугунные балконы, колоннады — тридцатифутовые колонны красоты возвышенной — двускатные крыши, вся архитектура белого света, причем — не шевелится. Все это, и рядом — городская площадь, где проводили казни. В Новом Орлеане едва ли не видишь иные измерения. Здесь за раз проходит только один день, затем наступает сегодняшний вечер, а потом завтра опять приходит сегодня. С деревьев свисает хроническая меланхолия. От нее никогда не устаешь. Через некоторое время и себя начинаешь ощущать одним из гробничных призраков, словно ты — в музее восковых фигур под кармазинными тучами. Империя духа. Богатая империя. Говорят, один из наполеоновских генералов, Лаллеман, приезжал посмотреть, каково тут: он искал место для убежища своему командующему после Ватерлоо. Поразнюхивал и уехал, сказав, что здесь проклят сам дьявол — как и любой другой человек, только хуже. Дьявол приезжает сюда и вздыхает. Новый Орлеан. Утонченный, старомодный. Замечательное место для искупления чужой жизни. Все безразлично, тебе ни от чего не больно, тут очень здорово по-настоящему чем-нибудь заняться. Кто-то ставит что-то перед тобой — ну что ж, можно и выпить. Здесь замечательно сходиться поближе или вообще ничего не делать. Сюда нужно приезжать и надеяться, что поумнеешь: кормить голубей и ждать подачек. Замечательное место для записи. А как иначе? По крайней мере, я так думал.