Боб Дилан - Хроники. Том 1

Примерно в то время, когда появилась синтетическая резина, возникли и «драйв-ины» — открытые кинотеатры для автомобилистов с большими экранами. Хотя это было скорее семейное развлечение, потому что для него полагался автомобиль. Случалось и всякое другое. Прохладными летними вечерами — гонки переделанных машин по гаревой дорожке, в основном — «фордов» 1949-50 годов, битых, гробов на колесах, горбатых клеток с трубчатыми каркасами и огнетушителями; сиденья вынимались, дверцы заваривались. Они сталкивались и рычали, бились друг с другом и вертелись на полумильном треке, кувыркались через ограждение; вся дорожка была завалена таким металлоломом. Несколько раз в год приезжали цирки с тремя аренами и полноформатные ярмарки с аттракционами — кунсткамерой, хористками и даже настоящими уродами. Я на такой ярмарке видел одно из последних «шоу менестрелей» в черном гриме. В Мемориальном здании играли известные всей стране звезды кантри-вестерна, а однажды приехали Бадди Рич и его биг-бэнд — они выступали в актовом зале средней школы. Самым восхитительным событием лета было, когда в город приехала скоростная команда по софтболу «Король и его свита» и вызвала на поединок лучших игроков округа. Если вам нравился бейсбол, ее стоило посмотреть. «Король и его свита» состояли из четырех игроков: питчера, кэтчера, первого базового и кочевого шортстопа. Питчер был невероятен. Иногда он подавал со второй базы, иногда — вслепую, временами — между ног. Очень немногие игроки перехватывали его подачи, и «Король и его свита» не проиграли ни одной игры. Появлялось и телевидение, но не во всех домах были приемники. Телевизоры с круглыми кинескопами. Передачи обычно начинались около трех часов дня с тестовой сетки, которая не сходила с экранов несколько часов, а потом шли программы из Нью-Йорка или Голливуда, а часов в семь или восемь они заканчивались. Смотреть было особо нечего… Милтон Бёрл, Хауди-Дуди, Малыш Сиско, Люси и ее муж Дези — руководитель кубинского оркестра, семейка из «Папа знает лучше», где все даже у себя дома вечно одевались как на выход. В больших городах все было не так — там гораздо больше всего происходило по телевизору. «Американская эстрада» или что-нибудь в этом роде у нас не ловилось. Конечно, и другие занятия у нас тоже были. Хотя, разумеется, заштатный городок никуда не девался — очень узкий, провинциальный, здесь все по правде друг друга знали.

Теперь же наконец я оказался в Миннеаполисе, где глотнул свободы, — я уехал и не собирался возвращаться. В Миннеаполис я прибыл незамеченным, на междугороднем «грейхаунде», меня никто не встречал, никто не знал, и мне это нравилось. Мама дала мне адрес мужского общежития на Юниверсити-авеню. Мой двоюродный брат Чаки, с которым мы были шапочно знакомы, был там президентом землячества. Старше меня на четыре года, круглый отличник в старших классах, капитан футбольной команды, староста класса, он произносил на выпускном прощальную речь. Неудивительно, что он стал президентом землячества. Мама сказала, что договорилась с моей теткой, та должна была позвонить Чаки, чтобы я мог у него пожить — во всяком случае, на летних каникулах, пока из общежития почти все разъехались. Когда я туда заявился, по общаге тусовалась парочка ребят, и один сказал, что я могу расположиться в какой-нибудь комнате наверху, в конце коридора. Комната никакая, лишь койка и столик у окна без штор. Я опустил сумки на пол и уставился в окно.

Наверное, я ждал чего-нибудь этакого, о чем прочел в романе «На дороге», огромного города, скорости, рева скорости, искал того, что Аллен Гинзберг называл «водородным джукбоксовым миром». Может, я жил в нем всю свою жизнь, не знаю, но так его никто не звал. Лоренс Ферлингетти, другой поэт-битник, называл его «поцелуеустойчивым миром пластмассовых туалетных крышек, тампаксов и такси». Это было тоже ничего, но в стихотворении Грегори Корсо «Бомба» говорилось более по делу, оно вообще лучше отражало дух времени — траченый мир, тотально механизированный — сплошная суета и мельтешня — только чистка полок, штабелирование ящиков. Соваться во все это я не собирался. В творческом смысле с этим уже ничего не сделаешь. Я все равно оказался в параллельной вселенной, а там работали более архаические принципы и ценности; действия и добродетели там были старомодны, суждения так и валились на головы. Культура с женщинами-изгоями, супернегодяями, демоническими любовниками и евангельскими истинами… с улицами и долинами, густыми торфяными болотами, землевладельцами и нефтепромышленниками, Стэггерами Ли, Красотками Полли и Джонами Генри… невидимый мир, что возвышался над головой стенами своих сияющих коридоров. Все было в нем и все было ясно — идеально и богобоязненно, — но этот мир следовало отыскать. Его не подавали на бумажной тарелочке. Фолк-музыка была реальностью более блистательного измерения. Она превышала любое человеческое понимание и если звала тебя — ты мог бы исчезнуть в ней, полностью всосаться. Я чувствовал себя как дома в этом мифическом царстве, состоявшим не столько из личностей, сколько из архетипов, наглядно выписанных архетипов человечества, по форме — метафизических, и каждая заскорузлая душа там наполнена естественным знанием и внутренней мудростью. Каждая требовала определенной степени уважения. Я с готовностью верил в их полный спектр и собирался петь о нем. Это было так реально, гораздо правдивее, чем сама жизнь. Словно под увеличительным стеклом. Фолк-музыка — вот все, что мне требовалось для существования. Беда в том, что ее не хватало. Она устарела, оторвалась от надлежащей действительности, от веяний времени. История огромная, но наткнуться на нее было сложно. Едва я влез туда сквозь какую-то щелочку с краю, моя шестиструнная гитара словно обернулась волшебной палочкой, и я мог передвигать вещи, как никогда раньше. У меня не было других забот или интересов, помимо фолк-музыки. Всю свою жизнь я распланировал в привязке к ней. У меня было мало общего с моими неединомышленниками.

Я смотрел из окна второго этажа общежития, выходившего на Юниверсити-авеню, сквозь зеленые вязы и медленный поток машин, сквозь низкие тучи; пели птицы. Словно поднялся занавес. Самое начало июня, прекрасный весенний денек. Кроме кузена Чаки, в доме было еще несколько парней, но они в основном околачивались в столовой, в подвальной кухне, которая тянулась под всем домом. Все они выпустились недавно из университета и летом подрабатывали — ждали, когда можно будет двинуться дальше. По большей части просто сидели, играли в карты, пили пиво — в драных футболках, обрезанных джинсах. Жеребцы. На меня они не обращали внимания. Я понимал, что могу свободно входить и выходить, и никто меня тут не потревожит.