Боб Дилан - Хроники. Том 1

Вся моя жизнь сходила с рельсов. Будто целые эпохи миновали с того дня, когда я сидел в квартире брата Фло Кастнер на юго-востоке Миннеаполиса и слушал альбом «От спиричуэла до свинга» и песни Вуди Гатри. А теперь — подумать только — я сидел в кабинете человека, создавшего этот альбом, и он подписывал меня на «Коламбиа Рекордз».

Хаммонд был человеком музыки до мозга костей. Говорил он быстро, короткими рублеными фразами, и был ершист. Разговаривали мы с ним на одном языке, он знал все про ту музыку, которая ему нравилась, про тех артистов, которых записывал. Он говорил то, что имел в виду, а имел в виду то, что говорил, и всё это мог подтвердить. Хаммонд не был трепачом. Деньги для него мало что значили. С чего бы? Один из его предков, Корнелиус Вандербилт, где-то заявил: «Деньги? Да на что они мне? У меня что, власти нет?» Хаммонд, подлинный американский аристократ, плевать хотел на тенденции звукозаписи или веяния музыкальной моды. Он делал то, что хотел, что любил, — и занимался этим всю жизнь. С незапамятных времен предоставлял возможности скромным и уязвимым. А теперь и меня привел в «Коламбиа Рекордз» — в центр всего лабиринта. Все фолк-лейблы меня отвергли. Но теперь это не имело значения. Я такому обороту даже радовался. Я оглядел кабинет мистера Хаммонда и увидел портрет своего друга Джона Хаммонда-младшего. Джон, или, как мы его звали на Макдугал-стрит, Джип был одних лет со мной, играл на гитаре и пел блюзы. Впоследствии он и сам станет знаменитым артистом. Когда мы с ним познакомились, он только вернулся из колледжа и, по- моему, играл на гитаре совсем недолго. Иногда мы ходили к нему домой — он жил на Макдугал-стрит ниже Хаустон, где вырос, — и слушали множество пластинок из его поразительной коллекции; в основном записи блюза на 78 оборотов и исконный рок-н-ролл. Я ни разу не заподозрил, что он сын легендарного Джона Хаммонда, пока не увидел его фотографию, и лишь тогда сопоставил отца и сына. Наверное, никто вообще и не знал, кем был отец Джипа. Он об этом никогда не распространялся.

Джон Хаммонд выложил передо мной контракт — стандартный, такие предлагали всем новым артистам. Он сказал:

— Ты знаешь, что это такое?

Я посмотрел на первую страницу, где стояло «Коламбиа Рекордз», и ответил:

— Где расписаться?

Хаммонд показал где, и я твердой рукой написал свое имя. Я ему доверял. А кто бы на моем месте ему не доверял? На целом свете жила, наверное, всего тысяча королей, и он был одним из них. Перед уходом он дал мне пару еще не вышедших пластинок: он считал, что они могут меня заинтересовать. «Коламбиа» скупила архивы малоизвестных лейблов 30 — 40-х годов — «Брансуика», «Оке», «Вокалиона», «Эй-ар-си» — и собиралась кое-что переиздавать. Одной из пластинок были «Делмор Бразерс» с Уэйном Рэйни, а другая называлась «Король блюза Дельты», и записал ее певец по имени Роберт Джонсон. Уэйна Рэйни я раньше слышал по радио и любил его как исполнителя на гармонике и певца, да и братья Делмор мне очень нравились. А о Роберте Джонсоне не слыхал ни разу — имени такого не знал, и он не попадался мне на блюзовых сборниках. Хаммонд сказал, что я должен его послушать: этот парень «кому угодно надерет». Джон показал мне эскиз обложки: необычную картину, где художник смотрит с потолка и видит неистово напряженного певца и гитариста — тот, похоже, среднего роста, но плечи у него, как у акробата. Обложка заряжала энергией. Я не мог отвести от иллюстрации глаз. Кем бы ни был этот певец на картине, он уже меня заворожил. Хаммонд сказал, что давно про него знал, пытался вызвать его в Нью-Йорк играть на том знаменитом концерте «От спиричуэла до свинга», но выяснил, что Джонсона больше нет в живых, он умер при таинственных обстоятельствах в Миссисипи. Записал он всего около двадцати сторон, и «Коламбиа Рекордз» ими всеми теперь владела, а некоторые собиралась сейчас переиздавать.

Джон выбрал дату в календаре, когда я должен буду прийти снова и начать записываться, сказал, в какую студию приходить и прочее, и я выплыл от него, витая в облаках, доехал на подземке до центра и примчался домой к Ван Ронку. Дверь мне открыла Терри. Она занималась на кухне домашними делами. В кухоньке все было вверх дном: на печи хлебный пудинг; на разделочной доске черствая французская булка и какие-то корки; громоздились изюм, ваниль и яйца. Она мазала сковородку маргарином и ждала, когда растает сахар.

— У меня есть пластинка, и я хочу ее поставить Дэйву, — с порога объявил я. Дэйв читал «Дейли Ньюс». На страницах газеты американское правительство взрывало Неваду — испытывало ядерное оружие. Русские тоже испытывали ядерное оружие по всей своей территории. Джеймса Мередита, черного студента из Миссисипи, не пускали на занятия в университет штата. Плохие новости. Дэйв поднял голову, посмотрел на меня поверх очков в роговой оправе. У меня в руках была толстая ацетатка Роберта Д жонсона, и я спросил у Дэйва, слыхал ли он когда-нибудь про такого. Дэйв ответил: нет, не слыхал, и я поставил диск на проигрыватель. С первых же нот от вибраций динамика у меня волосы встали дыбом. Острые выпады гитары могли разбить стекла в окнах. А когда Джонсон запел, звучало так, будто этот парень выпрыгнул прямо из головы Зевса в полных боевых доспехах. Я немедленно провел границу между ним и всем остальным, что мне когда-либо доводилось слышать. Песни у него не были обычными блюзами. Они были доведены до идеала: в каждой песне четыре-пять куплетов, и каждый сплетался со следующим, но неочевидно. Они были невероятно текучи. Сначала пролетали быстро — не успеваешь ничего понять. Они прыгали повсюду в диапазоне и тематике, короткие ударные куплеты, из которых получалась широкая панорама истории — с поверхности этого кружащегося куска пластика взметались языки пламени всего человечества. «Добросердечная женщина», «Блюз скитаний вдоль реки», «Приходи ко мне на кухню».

Голос и гитара Джонсона звенели в комнате, и я запутался в этих звуках. Да и как можно было ими не проникнуться? А вот Дэйв не проникся. Все время отмечал: вот эта песня произошла от другой, а вот эта — точная копия третьей. Для него Джонсон был не слишком оригинальным. Я понимал, о чем он, но убежден был как раз в обратном. Я считал, что Джонсон донельзя оригинален, и не стоит ни с чем сравнивать ни его самого, ни его песни. Дэйв чуть позже поставил мне стороны Лероя Карра, Скипа Джеймса и Генри Томаса и спросил:

— Видишь, о чем я?

Я видел, о чем он, но и Вуди много чего позаимствовал у старых песен «Картер Фэмили», только закрутил их по-своему, поэтому тем, что имел в виду Дэйв, я особо заморачиваться не стал. Он считал Джонсона нормальным исполнителем, парнем мощным, но вторичным. Не было смысла спорить с Дэйвом — во всяком случае, интеллектуально. Я смотрел на вещи примитивно, мне нравилась политика сельской ярмарки. Моим любимым политиком был аризонский сенатор Барри Голдуотер — он мне напоминал Тома Микса, а такого никому не объяснишь. Мне было не очень комфортно со всей этой психопатически-полемической болтовней. Не моё все это. Даже от текущих новостей я нервничал. Старые новости нравились мне гораздо больше. А все новые новости плохи. Хорошо, что они не лезут на глаза весь день напролет. Круглосуточные выпуски новостей — должно быть, сущий ад.