Боб Дилан - Хроники. Том 1

Дэйв вернулся к своей газете, а я сказал, что потом увидимся, и засунул ацетатку обратно в белый картонный конверт. На нем никаких надписей, единственная информация выведена от руки на самом диске: только имя «Роберт Джонсон» и список песен. Пластинка, почти не захватившая Дэйва, ввергла меня в онемение — словно в меня попали пулей с транквилизатором. Потом у себя в квартире на Западной 4-й улице я снова поставил пластинку и прослушал ее всю в одиночестве. Мне больше не хотелось никому ее крутить.

Следующие недели я слушал ее постоянно, переворачивая, песню за песней — сидел и пялился на проигрыватель. И всякий раз точно призрак возникал в комнате — жуткое привидение. Песни лежали слоями с поразительной экономией строк. Джонсон маскировал присутствие более двадцати человек. Я залипал на каждой песне, размышляя, как Джонсон ее сделал. Сочинение песен было для него крайне изощренным занятием. Композиции, похоже, выходили у него прямо изо рта, а не из памяти, и я начал медитировать на конструкцию куплетов, видя, насколько отличаются они от песен Вуди. От слов Джонсона нервы мои дрожали, как струны пианино. По смыслу и чувству своему они были так элементарны, и в то же время давали такую богатую внутреннюю картину. Дело не в том, что можно было тщательно рассортировать каждое их мгновение, потому что сделать этого было нельзя. Слишком многих терминов не хватает, слишком много двойственности. Джонсон минует скучные описания, на которых иные блюзовые сочинители строили бы целые песни. Нет никакой гарантии, что события в его песнях происходили в действительности, излагались вслух либо представлялись в воображении. Когда он поет о сосульках, свисающих с дерева, у меня мороз по коже, или о том, как скисает молоко… меня начинало тошнить, и я не понимал, как ему это удалось. К тому же все песни его зловеще отзвучивали чем-то глубоко личным. От проходных строк вроде «Вчера был канун Рождества, а сегодня само Рождество», меня пробирало до мозга костей — от этих Святок каждый год. На Железном хребте время это проходило совершенно по Диккенсу. Совсем как в книжках с картинками: ангелы на елках, сани, запряженные лошадьми, тащатся по заснеженным улицам, елки блестят огоньками, на лавках в центре города развешаны венки, на углу играет оркестрик Армии спасения, от дома к дому ходят хоры и распевают гимны, ярко горят камины, шеи обмотаны кусачими шарфами, звонят церковные колокола. Когда подкатывал декабрь, все замедлялось, все умолкало и погружалось в раздумья — белоснежное, утопшее в глубоком снегу. Я всегда считал, что Рождество таково для всех и повсюду. Даже вообразить не мог, что так может быть не вечно. А Джонсон вызвал это ощущение всего несколькими быстрыми мазками — так не удавалось ничему, даже великолепному «Снежному Рождеству». Для Джонсона все — законная добыча. Есть рыбацкая песня, называется «Блюз дохлой креветки», совершенно неожиданная — песня о неудавшейся рыбалке с полнокровными строками, намного превосходящими любую метафору. Есть песня о «терраплане», машине-колымаге, и это, наверное, — лучшая песня об автомобилях. Если никогда не видел «терраплан», но слышал песню, решил бы, что это зализанная такая машина, в форме пули. Автомобильная песня Джонсона тоже превосходит метафору.

Я списывал слова песен Джонсона на клочки бумаги, чтобы пристальнее изучить стихи и их узоры, конструкцию его старомодных строк и свободные ассоциации, которыми он пользовался, искристые аллегории, претенциозные истины, обернутые в жесткую скорлупу бессмысленных абстракций; его темы пролетали по воздуху легче и изящнее некуда. У меня не было ни таких грез, ни таких мыслей, но я их приобрету. Я много думал о Джонсоне, задавался вопросом, какой могла быть его публика. Трудно себе представить, чтобы издольщики или батраки с плантаций в деревенских пивных ассоциировали себя с его песнями. Невольно думаешь, что Джонсон играл для той публики, которую лишь он один видел, той, что появится в далеком будущем. «То, что у меня есть, расколет вам мозги», — пел он. Джонсон серьезен, как опаленная земля. В нем и его стихах нет ничего клоунского. Мне тоже хотелось стать таким.

В конце концов пластинка вышла и взрывом шарахнула по всем любителям блюза. Некоторые исследователи так увлеклись Джонсоном, что кинулись проводить изыскания о его прошлом, что бы там от него ни осталось, и некоторым удалось что-то найти. Джонсон записывался в 1930-х годах, и в 60-х еще осталась публика в Дельте, которая его помнила. Оставались даже такие, кто знал его лично. Быстро распространилась история о том, что он продал душу дьяволу на перекрестке двух дорог в полночь, оттого и звучал так здорово. Ну, насчет этого я не знаю. Те, кто его помнил, рассказывали совсем другую историю: он тусовался с блюзовыми певцами постарше в сельских районах Миссисипи, играл на гармонике, всех доставал и все его пинали, а потом он уехал, научился играть на гитаре у батрака по имени Айк Циннерман — фигура таинственная, ни в одном учебнике истории его нет. Наверное, потому, что он не записал ни одной пластинки. Должно быть, учителем музыки он был невероятным. Люди знающие говорили, что Айк научил Роберта каким-то азбучным истинам, а до остального Джонсон допер своим умом: главным образом слушал пластинки и всем подходам своим набрался с них. Они по-прежнему на слуху, эти оригинальные пластинки, ставшие прототипами всех песен Джонсона. Так в его истории больше смысла. У Джонсона есть даже песня, которая называется «Блюз фонографа» — дань проигрывателю со ржавой иголкой. Джон Хаммонд говорил мне, что, по его мнению, Джонсон читал Уолта Уитмена. Может, и читал, только это ничего не проясняет. Непостижимо, как разум Джонсона перескакивал с одного на другое с такой резвостью. Такое ощущение, что он знает обо всем, он даже вставляет конфуцианские поговорки, когда ему заблагорассудится. Ни заброшенность, ни безнадега, ни оковы — ничто его не остановит. Он велик, как все великие, но идет на шаг дальше. Невозможно представить, чтобы он спел: «Вашингтон — буржуазный город». Он бы этого не заметил, а если бы заметил, это бы не имело значения.

Тридцать с лишним лет спустя я сам увидел Джонсона в восьми секундах 8-мм пленки, снятой какими- то немцами в конце 30-х в Рулвилле, Миссисипи, на залитой ярким солнечным светом улице. Кое-кто ставил под сомнение, действительно ли это Роберт Джонсон, но замедлив пленку так, чтобы восемь секунд стали скорее восьмьюдесятью, вы увидите, что это он и никто иной. Он играет огромными паучьими руками, что магически перемещаются по струнам гитары. На шее у него хомут с гармоникой. Совсем не похож на человека-памятник, никакого взвинченного темперамента. Выглядит он чуть ли не по-детски, фигура просто ангельская, невинная дальше некуда. На нем белый полотняный джемпер, рабочая роба и необычная фуражка с позолотой, как у Маленького Лорда Фаунтлероя. Совсем не похож на человека, за которым по пятам мчится адская гончая. Будто у него иммунитет к человеческому ужасу, и ты смотришь на экран, не веря своим глазам.