Мигель Руис - Тольтекское искусство жизни и смерти: история одного открытия

– Твой подарок? Ты про мою радость? Про это глупое состояние?

– Я про наследие Мигеля.

– Наследие, – пробормотала она, нахмурившись. – Наследие – это про умерших.

– Наследие – это про живых. Что остается, когда кто-то перестает существовать? – наступал он. – Что он после себя оставляет?

– То, что сегодня он сказал, – ответила она эхом припева битловской песни [63] «Things We Said Today», написана Полом Маккартни в мае 1964 г. .

– Точно, – тихо засмеялся он. – То, что он сказал.

У них всегда, с первой их встречи, в голове крутилась одна и та же мелодия. Музыка – и химия жизни – стала искрой, от которой разгорелся роман между ними. Он помнил, как они, не сомкнув глаз, пели друг другу целые ночи напролет. Иногда они превращали это в игру. Один запевал и останавливался посреди песни. Последнее спетое слово становилось первым словом следующей песни – и так до тех пор, пока у них больше не оставалось сил петь и они не засыпали под какую-нибудь сотую известную песню.

– Всем вам в наследство, – сказал Мигель, – я оставляю воспоминания обо мне. У всех они разные, все это видения, созданные вами самими. Мое наследие – это учение, как бы его ни толковали. Мое наследие всем – как фонотека, где для каждого слушателя подобрана своя музыка.

– Мои воспоминания о тебе все музыкальные.

– Вот как?

– Ну хорошо, и телесные, – сказала она, испытывая сильное желание прикоснуться к нему. – И чувственные. – Было бы нечестно не включить в этот список жгучую боль, которую она испытывала, когда только влюбилась в него. – А иногда и мучительные, – добавила она.

– Я был для тебя предлогом, чтобы помучить себя, – заметил он. – Теперь это может прекратиться, любовь моя.

– Это обязательно прекратится, – сказала она, – если ты вернешься.

– О нет! – со смехом ответил он. – Ты говоришь, как Сарита!

– Но я не Сарита. Я… Я твоя…

Вздохнув, она прекратила попытки найти слово. Сейчас вряд ли имело значение, кто она. Ничем не скованная, она пустилась в плавание по морю тайны, и у нее не было ответов. Сейчас она чувствовала его любовь больше, чем когда-либо, и не понимала, как могла раньше обращать эту бесспорную любовь против себя. Какой лжи она верила все те годы, что любовь казалась ей такой опасной? Любовь, ставящая условия, – это противоположность любви, говорил он. Это искаженное отражение. Пора ей избавиться от искажений, пока он еще рядом и берет ее с собой в рай.

Глядя в зеркало, она видела женщину, которая казалась ей смутно знакомой, но была совсем не похожа на ту, которую он встретил – и вернул к жизни – много лет назад. Она увидела женщину, у которой не было истории и не было страха. И, что самое главное, эта женщина была очень счастлива, и у нее не было надежды.

– Это невыносимо, – театральным шепотом произнес Гандара, пытаясь втиснуть плечи в комнату с зеркалами, где молча сидела Эмма. – Интересно, какой магией можно заниматься с помощью этого изобретения?

– Смею думать, оно предназначено не для магии, – сказал Эсикио, скорчившись в тесной комнатке, – а для того, чтобы создавать определенное расположение духа. – Он оставил сомбреро и сапоги за зеркальной дверью, но все равно ему было неудобно, никак было не найти себе места. – Я думаю, она создает настроение.

– Скажи ей, что мое расположение духа быстро ухудшается, – проворчал Гандара. – Может, изменим ландшафт, padrо́n ?

– Мы нашли ее здесь, – напомнил ему Эсикио. – На это должна быть причина.

– А, теперь к нам присоединилась причина! На мой вкус, многовато действующих лиц.

– Терпение, друг мой, – сказал Эсикио, разглядывая маленькое помещение поверх своих костлявых колен. – Тут может быть интересно.

– Тут невыносимо!

– Посмотри вокруг!

Друзья угомонились и стали думать о месте, в которое попали. А вползли они в самодельную комнатку, облицованную восемью зеркалами, мастерски вставленными в рамы из полированного дуба и соединенными с помощью шарниров. Ее можно было бы назвать предметом мебели, если бы она не была рассчитана на то, что в ней будет помещаться один человек – некто необычный, кому может нравиться созерцать мир как великолепное отражение жизни. Сейчас в этой крошечной зеркальной комнатке видны были лишь отражения ученицы. Она была здесь единственным живым существом, но отовсюду глядели ее образы. Одно отражение заключало в себе другое, потом еще одно, и так далее, до бесконечности.

Гандара весь скрючился в тесноте, но должен был признать, что пространство это придумано с умом. Он жалел, что упустил такое, когда сам учился: простые зеркала создают бесконечную вселенную. Расположившись в центре, можно увидеть реальный мир всего лишь как проекцию ума. Можно получить представление о жизни, загадочной и бесконечной, которая видна только в отражающих поверхностях материи. Здорово. Волнует и поражает. Если бы он и другие больше погружались в подобные видения, то уже в детстве могли бы добиться потрясающих результатов. Он улыбнулся этой мысли, поворачивая тучный корпус в узкой восьмиугольной коробке.

Он увидел, что Эсикио наконец устроился: лег на бок, прижавшись задом к зеркалам, но никак не находил места, куда можно было бы деть длинные тонкие ноги. Основная масса дородного тела Гандары оставалась снаружи тесной комнатки, ему удалось просунуться в нее лишь верхней половиной. Свои круглые небритые щеки он подпирал ладонями. Испытывая неудобство, он все-таки последовал совету Эсикио и внимательно огляделся, как и его друг. Куда бы они ни посмотрели, всюду было одно и то же. Эмму, которая тихо сидела, скрестив ноги, окружало несметное число ее копий, сидевших в точно такой же позе. Два друга так и сяк вытягивали шеи, пытаясь увидеть себя в этой толпе Эмм, но лишь столкнулись носами. Оба с отвращением отвернулись.

– Я говорю: невыносимо, – намеренно повторил Гандара.

– Наверно, тебе больше по душе гробницы египетских фараонов?

– Одного раза было достаточно, gracias . Но вид там был получше.

– Hombre , тут вид захватывающий. Можно увидеть то, что находится за человеком, за этими отражениями, заглянуть в видение бесконечности.

– Значит, нас ждут приключения?

– Как в старые деньки, дружище, когда мы умели пошалить.

– Не жизнь тогда была, а прямо театр, правда? Опера.

– Да, со своими примадоннами и шутами.

– Но дирижерской палочкой ведь мы махали?

– А то кто же!

– Ах!.. – вздохнул Гандара, вспоминая, как когда-то видение человечества представлялось ему оркестром, громадным скоплением звуков и темпов.

Как любил он дирижировать этой музыкой, как искусно водил в воздухе палочкой! Он думал о старых добрых временах, и его пухлые пальцы двигались в такт неслышным мелодиям. Он притих, закрыл усталые глаза и положил голову на мягкий ковер.