Элла Венгерова - Мемуарески

Что ж, времена, как говорится, меняются, и мы, как говорится, вместе с ними. Я осталась одна, а у Верочки от прежних времен остался лишь верный обожатель Олег (я его называю Гранатовый Браслет) и совсем другой муж, который жутко богат и потому пьет из нее кровь. Он у нее завтракает, обедает и ужинает каждый день. А она покупает и варит, покупает и варит, и так тридцать лет подряд. Отправляясь за продуктами на обед для кровопийцы-супруга, Верочка тайком забегает ко мне все на тот же кофеек. И заносит еду. Один

Что ж, времена, как говорится, меняются, и мы, как говорится, вместе с ними. Я осталась одна, а у Верочки от прежних времен остался лишь верный обожатель Олег (я его называю Гранатовый Браслет) и совсем другой муж, который жутко богат и потому пьет из нее кровь. Он у нее завтракает, обедает и ужинает каждый день. А она покупает и варит, покупает и варит, и так тридцать лет подряд. Отправляясь за продуктами на обед для кровопийцы-супруга, Верочка тайком забегает ко мне все на тот же кофеек. И заносит еду. Один раз принесла нарезку красной рыбы, а я эту рыбу съела. Поскольку из-за боли в ноге плохо соображаю. Если бы соображала, то хотя бы принюхалась. Так вот же нет. И загремела с отравлением в кошмарную инфекционную больницу. Больница — это особая поэма, вспоминать и писать об этой юдоли скорби тяжело и скучно. В другой раз, может быть.

Я уже дома и лезу на стенки из-за боли в ноге. Вчера заходила Вера. Она сплавила своего кровопийцу в санаторий, у нее праздник свободы, который продлится недели две. Так что она была полна благих порывов. И готова на все. И мы с ней решили пообедать.

Я ей говорю:

— Вера, умоляю, пожарь мне яичницу!

Но она пришла в ужас:

— Ни за что. Только не это. Я к плите не подойду ни за какие коврижки. Меня от нее тошнит!

Мне стало стыдно. Женщина вырвалась на свободу, а я подвергаю ее пытке. И мы ели бутерброды, пили кофе, курили и сливались в интеллектуальном экстазе, вспоминая гениальных покойников: писателей-киношников-бардов-москвичей-одесситов-иностранцев-теноров-журналистов и кавээнщиков. И это счастье, в точности по тому же сценарию, повторилось на следующий день.

На третий день приходит Вера и сообщает:

— Мне звонил Олег, и я ему рассказала, как мы тут с тобой славно сливаемся в экстазе, и про наши с тобой сладкие воспоминания, и какая ты молодчина. И про яичницу ему рассказала. А он и говорит: «Сволочь ты, Верка!»

Сволочь? А я и не заметила.

Бедные, мы бедные московские театралы. Приходим смотреть «Ревизора», а там голубой Хлестаков в ночной рубашке предлагает свои сомнительные прелести всем подряд остальным персонажам.

Приходим смотреть романтическую комедию «Сирано де Бержерак», а там гвардеец прямо на сцене совокупляется с женой трактирщика. Как будто мы такие дураки, что иначе не сообразим, как именно она наставляет рога своему трактирщику.

Покупаем в фойе мемуары народного артиста с автографом и трогательным пожеланием: «Храни вас Господь», открываем книгу и на третьей странице встречаем самый грубый и вульгарный мат.

Пришли на «Двенадцатую ночь» Шекспира, а там все наоборот: близнецы совершенно непохожи, Виола умненькая и красотка, а братец ее — урод и дебил. Почему графиня Оливия так его домогается — непонятно. У Шекспира все персонажи сочетаются законным браком, а режиссер трактует хеппи-энд как трагический финал. Так что не только мы, но и Вильям наш Шекспир тоже бедный, бедный. О разных снах в летнюю ночь я уж не говорю.

Но это еще отечественные цветочки. А ягодки я видела в просвещенной Европе. В почтенном венском Бургтеатре играли пьеску Турини в постановке Пайна. Там Священник отправлялся на поиски Христа, но в первой же сцене его насиловал Дьявол. Сцена изнасилования шла на фоне непристойных звуков, усиленных мощными динамиками. Главным реквизитом в этом спектакле был огромный синий матрац. Спектакль заканчивался омерзительной сценой свального греха, в коей участвовали Бог-Отец, Дева Мария, Христос, Священник и Дьявол. Это такая борьба с католицизмом, объяснили мне ценители творчества Турини. Смело, конечно. Но каково было терпеть все это зрителям? Многие и не терпели, уходили при первой возможности. А вот актеры, те и впрямь страдали. Я с ними говорила после спектакля. Очень они жаловались на невыносимые условия труда. Но продолжали служить святому искусству.

Режиссеры прямо как с цепи сорвались. Экспериментируют и интерпретируют, интерпретируют и экспериментируют. С Шекспиром, Чеховым, Островским. И все больше ниже пояса и в области нецензурной лексики. Была классика, а стала чернуха, порнуха, бытовуха и в результате — расчлененка. В античном театре все убийства совершались за сценой, а у нас кровь и грязь так и хлещут на подмостках. Как в жизни.

Нынче без эпатажу — ни-ни. Низззя. Еще подумают, что ты нелиберальный ханжа.

В юности я не сомневалась, что каждый имеет способности и применяет их на благо общества. Я не догадывалась, что каждый по-своему представляет себе это благо и потому великий лозунг не имеет ни малейшего смысла. Дальше — больше: каждому по труду. Иными словами, ты работаешь, а тебе за это платят. Столько, сколько стоит твой труд. Мне и в голову не приходило, что труд может стоить дороже или дешевле, чем за него платят. А узнать, что почем, нет никакой возможности. А тут еще я прочла эту формулу по-немецки: jedem nach seiner Leistung. A Leistung — это не труд, а заслуга, достижение, свершение. Как его замерить? А труд замеряется по времени. И получается, что, например, санитарка в больнице и хирург работают восемь часов в день. И разница в оплате их труда определяется то ли на глазок, то ли от фонаря. Все равны и в своем праве. Так вот почему санитарка может рявкнуть на хирурга, если тот наследит на полу только что вымытого коридора.

Теперь у нас рынок, рыночная экономика.

Почем труды праведные, никому не известно. Зато теперь владелец стройки может нанять хоть пятьсот нелегальных иммигрантов, отнять у них паспорта и вообще не заплатить за труд. Так я и не поняла, в чем заключается прогресс.

Есть такая программа на «Эхе Москвы»: «Люди и деньги». В ней рассказывают о миллионных ценах на пентхаузы, старинные автомобили, виллы, яхты, яйца Фа берже и прочую роскошь. В частности, на туалеты, в коих блистали ныне покойные и ныне живущие кинозвезды и оперные дивы. Вот и я о туалетах.

Тот, о коем я жажду поведать, находится в инфекционной больнице, куда я загремела с жесточайшим желудочным отравлением. Он примыкает к палате на трех пациентов. Я очутилась в нем глубокой ночью после промывания кишечного тракта. Легко представить, каким счастьем представлялось мне это достижение цивилизации в шаговой доступности от больничной койки. Увы. Не тут-то было. То есть туалет был, но в нем не было света и туалетной бумаги. Ну, без света еще можно как-то обойтись. Отсутствие же бумаги — обстоятельство воистину трагичное. Однако из этого безнадежного положения нашелся выход. В коридоре обнаружилась санитарка, которая продала мне два клочка, оторванных (по дырочкам) от рулона. И совсем недорого. Всего по пятьдесят рублей клочок.