Дмитрий Лихачев - Воспоминания

Когда я приезжал из Казани, куда был эвакуирован, в Москву, я всегда заходил к нему на Серпов переулок, где он обитал у своей новой жены Екатерины Ивановны. Комнатка была малюсенькая и вся заставленная книгами, а впоследствии она стала еще меньше, когда пришлось встроить ванну частично в комнату Н. Н. Нас особенно сближало общее горе всей страны: уничтожение памятников русской культуры: с одной стороны, немцами, с другой – нашими же властями. Николаю Николаевичу первому удалось тогда напечатать статью с большим перечислением памятников, уничтоженных в Москве за годы советской власти. Нам казалось это большим успехом, но за успехом последовало запрещение такого рода статей в прессе… Помню, что в начале 50-х годов. Н. Н. приезжал в Ленинград и перевозил книги в Москву. Его большая ленинградская комната, которую он должен был отдать, помещалась в здании Министерства двора рядом с Эрмитажным театром и имела большие окна с зеркальным стеклом, выходившие на Неву. Вид был умопомрачительный по красоте. У Николая Николаевича была замечательная подборка книг, брошюр, проспектов, открыток по древнерусским памятникам. Эту часть библиотеки я взялся переправлять почтой. К великому несчастью и огорчению нас обоих, часть этой литературы, отправляемой мной бандеролями по почте, пропала. Что было делать: кто-то на почте, видимо, тоже интересовался этой литературой.

Потом мы вместе с Николаем Николаевичем много занимались открытием Музея древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Писали обращения, статьи, всячески поддерживали Наталию Алексеевну Демину, Ирину Александровну Васильеву (в замужестве Иванову) и, конечно, Давида Ильича Арсенишвили. Время было хлопотливое, наши статьи в защиту памятников то отказывались печатать, то сокращали в самых важных местах, то печатали с опозданием, когда памятник оказывался уже взорван. Помню, что много мы писали по поводу Пятницкой церкви в Чернигове, других памятников на Украине, в России, в Белоруссии. Беспокоились, расстраивались. Помню такой случай. Н. Н. Воронину предложили поехать вместе с группой архитекторов и искусствоведов в Италию. Тогда посещения Италии были чрезвычайной редкостью. Н. Н. отказался. Он сказал: я не смогу смотреть на ухоженные памятники, видеть заботу о них, когда наши памятники в таком загоне. Как я его ни уговаривал – он не согласился.

А потом я уже возлагал венок на его могиле почетного гражданина Владимира в его родном городе, смотрел дом, в котором прошло его детство, вспоминал рассказы. В нем была кавказская кровь, в нем была кавказская привязанность к своим родным местам, кавказская верность своим друзьям. Я лишился своего самого большого друга. Он писал стихи, любил птиц, был очень красив и прямодушен.

Пребывание на Соловках было для меня всю жизнь самым значительным периодом жизни. Естественно, что меня постоянно интересовала судьба людей, с которыми я там встречался, да и судьба самих Соловков. Я мечтал когда-нибудь снова туда поехать и предаться воспоминаниям.

После смерти Сталина это стало возможным, но надо было получать пропуск и ехать через Архангельск, что было трудно во многих отношениях, к тому же я часто хворал. В 1966 году такая возможность представилась. Меня пригласили на конференцию в Архангельск, посвященную «Памятникам культуры Русского Севера» с последующими экскурсиями. Одна из них была на пароходе «Татария» на Соловки. Я решил поехать на конференцию и затем остаться на некоторое время на Соловках, где к тому времени начал организовываться музей. В Архангельске я был только один раз – сразу после ухода англичан в 1921 году со школьной экскурсией. Зрительная память сохраняла удивительную колокольню, замыкавшую перспективу главной улицы, и грандиозный Гостиный двор. Два символа архангелогородского возвышения на Севере – духовного и экономического.

Со мною вместе летел в Архангельск В. И. Малышев. Из Москвы приехал А. А. Зимин, с которым после нескольких лет дружбы и моих попыток побудить Академию наук напечатать его работу о «Слове о полку Игореве» у меня начался холодок в отношениях.

Конференция вызвала очень большой интерес в Архангельске тем более, что в это время шла организация первого в нашей стране музея деревянного зодчества под открытым небом – «Новые Корелы». Конференция проходила в самом большом зале Архангельска. Была середина лета и отличная погода. На моем докладе зал был полон: я был единственным человеком, пережившим соловецкое заключение. Пришли посмотреть на «старого соловчанина».

Мой доклад назывался «Задачи изучения Соловецкого историко-культурного комплекса». Не скажу, что он мог быть неинтересен историкам русского средневековья. А. А. Зимин сел в первом ряду с края у среднего прохода, демонстративно раскрыл газету, выставив ее в проход, и погрузился в чтение. Это была демонстрация, неприличная особенно в связи с тем, что люди пришли отчасти и для того, чтобы приветствовать соловецкого заключенного.

Я не обиделся, понимая, что у Александра Александровича Зимина в те годы все интересы вертелись вокруг его идеи позднего происхождения «Слова о полку».

На следующий день я встретил Александра Александровича в окружении его друзей. Я поздоровался, – они прошли мимо. Естественно, что затем на пароходе «Татария» и на самих Соловках я к ним не подходил, и они лишили себя возможности узнать что-нибудь сверх того, что им рассказывал архангелогородский экскурсовод.

Было много мальчишеского в Александре Александровиче.

На Соловках встречала меня окончившая вместе с моей дочерью Верой Академию художеств Светлана Вереш (по отцу Невская). Судьба Светланы была тяжелой. Она вышла замуж за венгра из Румынии. Уехала вместе с ним в Бухарест. У них уже был сын, но вскоре она поняла, что сын их как полурусский-полувенгр в Румынии не сможет жить, и решила вернуться в Советский Союз. Но где жить? Единственное место с квартирой было заведование Историко-культурным музеем-заповедником на Соловках. На Соловках уже начались реставрационные работы, летом приезжали добровольцы – главным образом студенты. Командовала реставрациями дама из Москвы, как и многие реставраторы, считавшая, что реставрацию надо производить «на определенный момент в жизни памятника». Часто это губило памятник. Гораздо правильнее, как мне кажется, точка зрения Грабаря на реставрацию как на продление жизни памятника и сохранение в нем всего самого ценного.

Комнату мне уступила одна из сотрудниц музея. Это была бывшая камера четвертой роты на шестерых. Я просил предоставить меня самому себе и много ходил в одиночестве, вспоминая места, удивляясь переменам, которые произошли за годы преобразования СЛОНа в СТОН (Соловецкая тюрьма особого назначения). Следы СТОНа были гораздо страшнее следов СЛОНа: решетки были даже на окнах таких зданий, которые считались при СЛОНе непригодными для обитания: например, на бойницах Никольской башни. В лагере помещение этой башни использовалось как склад, в тюрьме же это была громадная общая камера без уборной, без настоящего отопления. Решетки появились и на помещениях лазарета. Онуфриевская церковь сгорела. Сгорели (во второй раз) кровли основных церквей, кроме Благовещенской. Святые ворота были пока еще целы. Целы были несколько бараков трудколонии. В полном порядке были помещения Криминологического кабинета. Я ездил на гребной лодке на Большой Заяцкий остров, где я не бывал в годы моего соловецкого заключения, когда тут помещался страшный женский карцер. Ходил я пешком на Муксалму, где видел бараки, в которых содержали «нумерованных детей» – детей «врагов народа», которых лишали имен и фамилий, а клеили на спинки номера, по которым стражники их знали и звали в случае необходимости. Один из таких «нумерованных» впоследствии оказался в Свердловске, съездил на Соловки и узнал на Муксалме место, где он был в заключении в детстве. Ужасные были годы, о преступлениях которых не следует забывать.