Михаил Наумов - Хинельские походы

— Узнайте в хате, где мы находимся! — кричу я Козину.

Несколько белых, едва видных во вьюжной мгле фигур бросаются к чернеющему в стороне строению. Скоро они возвращаются и отвечают мне:

— Товарищ капитан, тут клуня, а не хата!

— Добре, хлопцы, — слышу я голос Гусакова, — от нее повинна буты дорожка к Орлову яру. — И Петро бежит к клуне, пытаясь разглядеть дорогу.

Но кто может найти ее среди высоких снежных завалов, в диком снегопаде, когда все вокруг свистит и воет?..

Задыхаясь от ветра и прикрывая лицо от режущих потоков метел и, пересекаем снежное поле.

Кони движутся, повернувшись к ветру боками, сплошная стена перед нами, и кажется, что за него пропасть.

Наконец, направляющая подвода Гусакова уперлась в ветряную мельницу. Заклиненные неподвижные крылья скрипят и гудят… Прячемся за ее дощатым корпусом, окоченевшими руками растираем свои, но будто чужие лица, а ветер шумит все сильнее, он уже ревет, обдавая нас ураганом сыпучего снега. Понуро столпились уставшие кони.

— Сбились мы… — услышал я чей-то глухой голос.

Беспокойство и тревога охватили меня. Я невольно подумал о людях, с которыми пережидаю снежный буран. Гусаков, Баранников, Колосов, Козин, Лесненко — это все знакомые, проверенные в бою товарищи, но остальных я еще совсем не знал. Справятся ли они с трудной задачей, не подведут ли?

— А ну, живы тут? — спросил я нарочито веселым голосом, подходя к возу, прикрытому пологом.

— Живы, товарищ капитан! Табачком согреваемся! За нас не беспокойтесь, не подвели бы проводники! — ответил из-под полога молодой голос.

— Жалко будет, если заблудимся, — произнес кто-то другой.

— Себя, что ли, жалко? — съязвил Баранников.

— Не себя! О запасах говорю! Шутка ли, подарить фашистам целые эшелоны хлеба…

Между тем Гусаков уже успел обследовать ветряную мельницу. Ветряк был ему знаком: много раз ездил сюда Петро с батькиной пшеницей, а иногда навещал мельницу и по кооперативным делам как председатель местного сельпо. Мы находились в восемнадцати километрах от станции Эсмань.

От мельницы мы двинулись вниз по голым скатам. Леденящий ветер снова хлестал нам в лицо. Крутящиеся вихри лохматили гривы коней. Вдруг ведущий конь сорвался с обрыва. Затрещали оглобли. Храпит, бьется бедное животное. Отпускаем упряжь и руками разгребаем снег, тащим коня за гриву, за подпругу, и снова — в путь. Еще едем час или два и вот — наши кони легли. Гусаков говорит, что скоро Орлов яр — еще с десяток ярков и балок с кустарниками.

— А за Орловым яром, — замечает Петро, — рукой подать до станции…

— Сколько же километров до станции? — нетерпеливо спрашиваю я.

— Да что, шесть или семь, совсем рядом.

— Это минимум два часа, товарищ Гусаков, а не рукой подать!

Меня разбирает злость. Я подаю команду:

— Слезай с саней! Все ко мне! Стано-о-вись.

Люди, увязая в снегу, медленно подходят и выстраиваются. Поставив всех спинами к ветру и закрывая свое лицо рукавицей, кричу:

— Товарищи! До места — десять километров! Три часа ходу! К утру успеем. Нужно беречь коней! Они нужны будут нам днем, если начнется погоня. А сейчас — пешком к станции! Лошадей вести в поводу. За мной!

Все молча двинулись.

Идем колонной по два против ветра, протаптывая путь обозу. Лошади, опустив головы, едва плетутся. Время тянется мучительно медленно. Уже мокры от пота наши шинели и кожухи. Лица и руки горят, как в огне. Я подгоняю отстающих.

Дегтярев кричит:

— Ездовые, не отставай!

Так идем час, два… Внезапно из метели выплывают, будто корабли, огромные стога сена. Гусаков кричит мне в ухо:

— Пришли… Эсманский сенопункт. За скирдами — казарма…

Стог за стогом встают перед нами груды прессованного сена. С полей наметены на них высокие сугробы. Мы спешим к стогам. На случай боя они — прекрасный опорный пункт.

Пахну́ло крепким, дурманящим запахом сена. Справа, слева и впереди — отвесные стенки стогов. Среди них — отрадное затишье. Ветер свистит и несется где-то вверху, обсыпая нас густой снежной пылью. Возле одного из стогов кто-то зашевелился, закашлял.

— Кто тут? — кричу я, вскинув автомат.

— Сторож я, — слышу в ответ. — Сенопункт охранять приставили…

— Говори, где караулка, где часовые?

Сторож трясется, слышно, как стучат его зубы.

— Сплят, сплят… Всю ночь гуляли. Ведро горилки выпили. Курей жарили…

Подходит Дегтярев, он всматривается в старика-сторожа, узнает его.

— Здравствуй, Охримыч! Говори точно, где часовые? Сколько фашистов в охране?

— Терентий Павлович! — радостно бормочет старик. — Ой родненькие! А я плакал не раз, — говорили, убитый вы в Уланове с Копою, А часовых, видать, сейчас возле складов нету. Спрятались в караулке. Людей дуже богато понаихало с подводами. В поселке ночуют…

— Коней сюда! Охримыч, поставь их в теплое место и накорми! — приказывает Дегтярев.

Мы вышли из-за стогов и залегли. Перед нами темное пятно одноэтажного дома.

— Казарма, — говорит мне Дегтярев.

Я вглядываюсь, щуря глаза. Окна дома слабо и мутно освещены. Ветер воет с прежней силой.

Я даю последние указания. Пулеметчик потянул затворную раму. Командую:

— Вперед! За мной!

— Вперед! — повторяет на фланге Дегтярев. Он взял с собой отделение Колосова.

С воем хлестнул в лицо ветер и улетел в степь… Я подбежал к караулке и здесь лицом к лицу столкнулся с часовым.

— Хальт!.. — хрипло произносит он.

Но уже поздно, — короткий взмах автомата, и его винтовка летит в снег. В тот же миг стискиваю ему рукой глотку. Разведчик Козин требует от фашиста пароль и подносит к его лицу дуло нагана.

— Дойчланд, — выдавливает часовой, когда я на секунду разжимаю пальцы.

Мы ведем его к двери и требуем, чтобы он отозвался, если потребуется стучать. Но дверь не заперта, и мы входим в караулку.

Вонь портянок и пота, смрадный запах самогона ударяют нам в нос. Тускло горят на столе две парафиновые плошки. Слева — длинные нары, направо — пирамиды с поблескивающими стволами винтовок. Фашисты спят вповалку. Прямо с порога кричу во всю силу легких:

— Хенде хох! Вир партизанен!

Трескучей очередью из автомата рассекаю помещение надвое, отделив нары от пирамиды. Трясясь от страха, фашисты выскакивают и поднимают руки. Козин по-немецки приказывает стоять смирно.

Я держу автомат наведенным на остолбеневшую толпу гитлеровцев. В открытые двери вползают сизые клубы холода. Воздух в казарме становится чистым и свежим.

Медленно поводя автоматом, говорю:

— Слушать мою команду! Не опуская рук, кругом! — Козин переводит по-немецки.

Солдаты повернулись затылками к выходу, я продолжаю командовать:

— Начальнику гарнизона выйти из строя!

Внезапный выстрел оглушает меня. Но мой ППД уже выпустил струю пуль и длинной строчкой прошелся по нарам — влево и вправо.