Василий Авченко - Фадеев

Страниц тех — нет и двух десятков. Рассказ о судьбе народа удэге — и с ним роман — обрывается на полуфразе: «Вторым и последним счастливым событием в жизни Масенды-воина было рождение первого сына. Потом у него были и еще сыновья и дочери, но он уже не радовался им, зная, что они рождаются на несчастье себе».

В изображении удэгейцев Фадеев, как мы уже отмечали, следует арсеньевской традиции (уважение к «туземцу» и его жизни, в том числе внутренней), но и отталкивается от нее, идет дальше. Если Арсеньев не без влияния идей Руссо считал, что прогресс для коренного таежника губителен, то Фадеев был уверен, что советская власть должна дать и даст удэге необходимый модернизационный импульс.

Интересен вопрос о численности удэге. «Пока он сочинял, поднялся маленький, вымиравший удэгейский народ, и уже впору было менять название романа», — заметил однажды Долматовский. В 1928 году, когда Фадеев уже работал над романом, в приморской («уссурийской») тайге документалист Александр Литвинов снимал фильм «Лесные люди». Помогал ему Арсеньев, выступивший консультантом и познакомивший киношников со своим проводником по имени Сунцай Геонка. В фильме Литвинова говорится, что численность народа удэге составляет 1327 человек. Сам Фадеев в 1930 году писал, что удэгейцев в Уссурийском крае насчитывается «не более 1500 человек».

Разрушение традиционного образа жизни, межнациональные браки и самый опасный враг северных народов — алкоголь — поставили под угрозу существование удэге. Перепись населения 2002 года выявила в России 1657 удэгейцев (918 — в Приморье, 613 — в Хабаровском крае, 126 — еще где-то). Перепись 2010 года — 1493. В докладе уполномоченного по правам человека в Приморье за 2013 год говорилось о том, что в крае проживает «менее 1500» удэгейцев, тазов, нанайцев, орочей. По данным Приморскстата, с 2002 по 2010 год численность удэгейцев сократилась на 13,6 процента, нанайцев — на 8,2 процента, тазов — на 1,2 процента. Лишь 5,4 процента удэгейцев указали, что владеют удэгейским языком.

Так что название «Последний из удэге» актуализируется с каждым годом.

Первые две книги романа ценны уже тем, что это — самый владивостокский текст Фадеева. Нигде больше у него не говорится так подробно о Владивостоке. Это настоящая энциклопедия Владивостока революционной поры.

В романе много информации, ценной с исторической и социологической точек зрения: «Влево и вправо по горам и падям в дымке от фанерных заводов и мельниц тянулись слободки — Рабочая, Нахальная, Матросская, Корейская, Голубиная падь, Куперовская падь, Эгершельд, Гнилой угол [277] Иные из этих названий в ходу до сих пор, другие забыты. . У заднего подножия Орлиного гнезда начинались зеленые рощи, за рощами — длинные холерные бараки, за бараками — одинокое, тяжелое, темно-красного кирпича здание тюрьмы… И, подпирая небо, как синие величавые мамонты, стояли вдали отроги Сихотэ-Алиньского хребта».

Сопка Орлиное гнездо, сообщает Фадеев, была изрыта окопами и блиндажами, оставшимися со времен Русско-японской войны, и подростки лазили по этим рукотворным пещерам. Сейчас эта сопка застроена небоскребами.

Вот порт: «На пристани пахло рыбой, мазутом, апельсинами, водорослями, опием. Бухта была забита торговыми, военными, парусными, паровыми судами. Меж ними сновали шлюпки, китайские шампуньки, шаланды… Сережа и Лена бродили меж цинковых пакгаузов, тюков и ящиков с товарами, портовых кабаков и парикмахерских, оглушаемые грохотом лебедок, ревом сирен, пьяными песнями, руганью матросов и грузчиков, сновавших с тяжелыми кладями по подгибающимся сходням, разноязыким говором — китайцев, японцев, американцев, французов, корейцев, малайцев, индусов, кишевших на пристани в своих разноплеменных одеждах — синих робах, матросках, круглых, похожих на поварские, белых и синих шапочках, китайских ватных шароварах, корейских халатах, японских кимоно, индусских и малайских белых, желтых чалмах…» (ощущение, что автор не в силах остановиться и перевести ДУХ).

Китайский квартал: «Пахло чесноком, копченой рыбой, древесным углем… У ворот висели бумажные фонарики, похожие на разноцветные цилиндрические гармоники. За стенами кустарных мастерских бренчали жестянщики, медники. Китайские нищие спали, свернувшись у крылечек: их никто не трогал, и они никого не трогали».

Сад Невельского: здесь проходит благотворительный аукцион.

Семеновский базар: «людской гнойник», чрево Владивостока.

«Слобода Голубиная падь лежала за Орлиным гнездом, большой лысой горой, возвышавшейся над городом… В вершине пади стояло квадратное деревянное строение голубиной почты, похожее на китайскую пагоду. Стаи голубей носились вокруг него». Почты давно нет, а вот название «Голубинка» сохранилось.

Интервенты: «Днем и ночью по улицам мчались, ревя, автомобили и мотоциклы с военными, шли, хрустя сапогами, бряцая оружием, гремя барабанами, стеная валторнами, волынками, кларнетами, разноцветные густые колонны интервентных войск — японцев, американцев, французов, англичан, канадцев, китайцев, сипаев, итальянцев, малайцев, шотландских стрелков. На рейде, отливая синей сталью, стыли их плавучие крепости с запневшими трубами и реями. Площади и улицы ломились от парадов, от криков разноплеменных команд и меди оркестров. У воинских присутствий толпились оцепленные войсками сумрачные группы уссурийских рекрутов. Газеты печатали петитом извещения о расстреле большевистских комиссаров при „попытке к побегу“ [278] Так, напомним, погиб К. Суханов. или по военно-полевому суду… На горах, в Гнилом углу и на Чуркином мысу днем и ночью горели костры, оттаивавшие землю, — отстраивались новые дома, бараки и казармы для войск, госпиталей и пленных. Днем и ночью ледоколы, скрежеща, ломали лед на бухте, облака черного, оранжевого, розового дыма и пара стояли над бухтой [279] Тогда Золотой Рог еще замерзал, на нем устраивали каток. Сейчас из-за стоков с ТЭЦ-2 по речке Объяснения и активного судоходства бухта считается незамерзающей, но все-таки раз в несколько лет она не без успеха пытается застыть. . Пристани и вокзалы грохотали от сгружаемого и нагружаемого военного снаряжения. Мощные иностранные суда отчаливали, заваленные сибирской рудой, лесом, рыбой, и сухой, пронзительный морозный ветер из Верхоянска слал им вслед ржавые тучи песка и щебня с гор».

А город живет своей жизнью: «До утра работали переполненные, сияющие огнями рестораны, по улицам без конца катились разряженные толпы, пестрящие мундирами солдат и офицеров тринадцати наций…»

В «Удэге», как мы уже упоминали, поднимается, хоть и вскользь, тема русского переселения на восток в конце XIX — начале XX века. Фадеев писал: русские способны «распространяться в необозримую ширь, с полным уважением к другим нациям, с необычайной верой в возможность преодоления любых невзгод и лишений и верой в мощь свою, своего труда, когда везде, где бы ни появился русский человек, можно сделать Россию, ту родину, которую русский человек всюду приносит с собой». Он с удовольствием приводит слова, сказанные в свое время первыми здешними русскими переселенцами Пржевальскому: «Мы и здесь Россию сделаем». «И сделали! — продолжает Фадеев. — Сделали везде, куда только ни проник русский человек с его революционным размахом».