Василий Авченко - Фадеев

Иногда повествование превращается в историко-экономический очерк: «В крае не было крупного помещичьего землевладения. Лучшие земельные фонды находились в руках старожилов-стодесятинников. Большинство же населения составляли переселенцы, прибывшие после 1901 года и получившие наделы по пятнадцати десятин на каждую мужицкую душу, вывезенную из России. Из этих пятнадцати десятин семь засчитывалось на общественный выгон, одна отводилась под усадьбу, две падали на покос, полдесятины на лес и четыре с половиной считались пахотой. Но так как большая часть годной пахотной земли была уже поделена и запахана старожилами или переселенцами, приехавшими первыми, то эти четыре с половиной десятины главным образом падали на кочкарник или вырубку, которую надо было корчевать».

Иногда — в очерк социологический: «До тридцати процентов населения составляли рыбаки и охотники, не сеявшие хлеба. И так как выход на внешний рынок прекратился, а рыбаки и охотники не могли обходиться без хлеба, в то время как крестьяне могли обходиться без рыбы, пушнины и дикого мяса, то цены на продукты охоты и рыбной ловли пали необыкновенно низко, а цены на хлеб взвинчивались день ото дня. И ревком должен был заниматься и этим делом, иначе вся масса рыбаков и охотников могла повернуться против восстания… Партизанский ревком вынужден был вступить на путь все большей централизации движения и создания гражданской власти». Или еще: «Военная организация борьбы сразу уперлась в разрешение коренных мужицких дел… Советская власть, существовавшая до чешского переворота, не успела разрешить основного для населения — земельного вопроса… Запахать старожильские земли — было одним из важнейших лозунгов восстания, и как бы ревком ни старался отсрочить это дело, все равно он не мог уклониться от него, иначе это пошло бы через его голову и даже против него».

Примечательна аккуратность Фадеева в обращении с фактами. «Ни в действительности, ни в романе — дальневосточное крестьянство не поддержало белых и чехов, когда они временно свергли советскую власть… Другое дело, что крестьянство в массе своей не поддержало советской власти против чехов и белых, — писал он в 1956 году. — Объяснялось это не какими-либо принципиальными ошибками со стороны советской власти на Дальнем Востоке, а главным образом тем, что в Дальневосточном крае никогда не было помещиков, и в этот первый период советской власти, связанный с послевоенной разрухой, крестьянство еще не получило каких-либо ощутимых результатов от советского строя и стихийно заняло нейтральную позицию. В романе все это в достаточной мере объяснено».

Так и не сумев поставить точку в романе, Фадеев поставил точку в собственной жизни.

«Последний из удэге» оборван на полуфразе — но это не тот случай, когда «смерть помешала…». Не факт, что Фадеев вообще дописал бы этот роман, раз не дописал его за 30 предыдущих лет, включая годы лучшей своей формы.

И все-таки он постоянно к нему возвращался.

В 1955 году, когда Либединский напомнил Фадееву об «Удэге», тот рассердился: «Да что ты думаешь, что я скоро умру, что ли?! Я обязательно кончу „Последний из удэге“, после того как напишу „Черную металлургию“!»

Весной 1956 года растерянно сказал Долматовскому: нельзя писать роман более четверти века, теперь непонятно, как быть… Добавил: «Надо снова ехать на Дальний Восток, да как-то не получается».

Заверши он роман в «разгромное» время — получилась бы отличная книга. Благо он успел, угадал — выдернул из общего котла «Удэге» хотя бы «Разгром» и дал ему жизнь. Тем самым — и себе.

Погибни Фадеев, например, в 1937-м — и мы бы говорили: сколько еще прекрасных книг мог написать автор «Разгрома»… Но гармонию редко удается поверить алгеброй или логикой.

Расхожее представление о Фадееве как вожде советских писателей — примерно такое: беспрекословно выполнял указания сверху, дни и ночи напролет подписывал «расстрельные» письма и утверждал «посадочные» списки. Переживал, пытался помочь арестованным товарищам — выборочно и робко. Пил. После XX съезда застрелился, испугавшись, что освобожденные писатели придут и плюнут ему в лицо.

Любой факт получает невыгодную для реноме Фадеева трактовку. Пришел поддержать больных Булгакова, Тынянова или Платонова — значит, ждал их смерти, наслаждался видом умирающих талантов. Не пришел на чьи-то похороны — бессердечен. Застрелился — совесть была нечиста (а у всех остальных, значит, чиста).

Воистину: что ни делай — все равно окажешься неправым!

Доживи Фадеев до семидесяти или восьмидесяти лет, напиши в меру откровенные мемуары о людях, годах и жизни глазами человека своего поколения, где можно было себя задним числом приукрасить, приобъяснить, приоправдать, — может, не было бы этого фадеевского (анти-фадеевского) мифа?

Но случилось так, как случилось.

Хорошо уже то, что напрочь забыть Фадеева не получится. Выстрелом в Переделкине он надолго продлил память о себе. Его помнят, даже если не читают. «Точка пули в конце» стала, возможно, самым громким его высказыванием.

Он еще в партизанах, юношей, проявил себя как способный организатор.

Так же было в литературе.

Восхождение Фадеева к вершинам писательской иерархии шло параллельно с самим оформлением писательского сообщества в СССР или, скажем иначе, с уточнением отношения государства к этому сообществу, с развитием системы контроля над литераторским корпусом.

Литературе в Советском Союзе придавалось беспрецедентно серьезное значение. Читал новинки и принимал решения о награждении главной литпремией страны лично Сталин. Напечатанное или просто сочиненное слово могло обернуться тюрьмой или даже расстрелом. Можно осуждать такое внимание государства к литературе, выступая за свободу творческого человека от чего бы то ни было (в том числе и от ответственности), но очевидно: к слову относились очень серьезно и писатели, и читатели, и власть. Было принято «отвечать за базар». Слово ценилось неимоверно высоко. Может быть, именно поэтому и свободы слова в современном понимании в СССР не было. Формально атеистичный, Союз сакрализовал Слово; это потом оно девальвировалось донельзя.

Это было суровое, жесткое время. Взять хоть статистику писательской смертности: Ильф умирает от туберкулеза, соавтор «Республики ШКИД» Белых — в тюрьме от него же, Фурманов — от менингита, Островский — от своих недугов. Автор «Бригантины» Коган, поэт Кульчицкий, Гайдар — гибнут на фронте. Бабеля, Корнилова, Пильняка, Васильева — расстреливают. Маяковский стреляется сам. Это сейчас смерть литератора не в своей постели — скорее исключение.