Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

Из Парижа 27 июня 1935 года он сообщает, что выступал на антифашистском конгрессе. «Немцы и евреи вместе хлопали… В Германии меня записали в запрещенные авторы, а „Конармию“ торжественно сожгли…»

Затем из Одессы 9 октября 1935 года: «…В Одессе я вновь открыл Бога и молюсь ему о мамином выздоровлении…» Из Москвы 1 марта 1936 года: «„Academia“ поручила мне редактировать Шолом-Алейхема. На досуге читаю и катаюсь от хохота; как будто юность вернулась…» Пятнадцатого апреля 1936 года из Москвы: «Тоскую по Одессе… Все время жую мацу…» И 26 апреля 1936-го: «Мы собрались за столом… подавали фаршированную рыбу, сосед спер к ней соус, и мацу…»

Семнадцатого сентября 1936 года, опять в Одессе, Бабель вновь возвращается к иудаизму: «Счастливого [еврейского] Нового года. Вчера ходил с этим дураком Ляхецким в синагогу на Мастерской… такая знакомая атмосфера — эти лица, старухи такие фрейлех [веселые], старики громоподобные. Очень рад, что пошел. Не обошелся, конечно, без обычной молитвы, особой, другому Богу и в основном про вас…»

Шестого сентября 1937 года, из Москвы, в разгар сталинских репрессий: «Во-первых, разрешите сообщить, что сегодня Рош а-Шана, и поздравить вас с этим новым еврейским годом, которому тысячи лет. На Йом Кипур пойду в синагогу…» Из Киева 1 декабря 1937 года: «Кровь предков во мне все заметнее…» И 16 апреля 1938 года из Москвы: «…ел чудесную мацу откуда-то из-под Минска. Жаль, у вас такой нет. Веселитесь ли в лучший еврейский праздник? Кашеровали посуду на Песах? В общем, счастливого Песаха…»

Вспомним, что в рассказе «Переход через Збруч»: осколки пасхальной посуды валялись среди кала и обрывков шуб…

Двадцать шестого сентября 1938 года из Переделкина, где ему выделили в писательском поселке новый дом, Бабель пишет: «Перевез из города все книги и по ночам читаю Шолом-Алейхема на нашем крайне своеобразном языке…» А 2 декабря 1938-го: «…завтра поеду в город. Погляжу новый фильм Эйзенштейна… а мой старый друг, прекрасный еврейский актер Михоэлс, в спектакле играет Тевье-молочника. (Надо бы, кстати, пару глав перевести.)…»

Бабель не знает, что приближаются его последние дни, он полон сил. Москва, 7 февраля 1939 года: «Часто не пишу, потому что работа не отпускает. Само собой, к первому все закончить не удалось… Я безжалостно пру вперед и надеюсь, что через несколько дней жизнь моя превратится сплошь в звуки и молитвы…»

И последнее письмо от Бабеля, за пять дней до ареста 15 мая 1939 года, из дома в Переделкине, куда явится НКВД: «…в трудах; заканчиваю последнюю работу… и скоро приступаю к окончательной отделке заветного труда…»

Бабель, бесспорно, был человеком крайне противоречивым. И все же «Дневник 1920 года» и письма к матери и сестре доказывают, сколь значимую роль играл иудаизм в жизни этого человека, с боем прорывавшегося в мир «иных». Как показывают письма и страницы дневника, Бабель не способен был ни окончательно оставить в прошлом еврейский мир Одессы, ни гармонично влиться в российское общество, неизменно видевшее в нем чужака. Он навеки застрял меж двух миров, не вполне выйдя из одного и не вполне укоренившись в другом. Его последние слова — «Не дали закончить» — естественно, касаются его страсти к сочинительству, его любви к работе. И однако они могут — тоже, пожалуй, естественно — касаться и его неотступного и неизбывного желания примирить два мира, что вели битву в его душе. Бабель пришел к трагическому финалу своей жизни и евреем, и неевреем — и одновременно ни тем и ни другим.

Анализ творчества Исаака Бабеля в его восприятии ивритской культурой в подмандатной Палестине и Израиле важен, с одной стороны, чтобы описать эти проблемы как бы изнутри жизненного и художественного опыта писателя, а с другой — увидеть, как воспринимались эти черты теми, кто выбрал в качестве языка творчества иврит и для кого еврейский мир был и остался родным и единственным, хотя их взросление состоялось в Российской империи.

Задача эта новая и чрезвычайно важная особенно в свете введения творчества Бабеля в контекст еврейского литературного многоязычия, в современное осознание еврейского литературного канона, а также активно развивающихся исследований русско-еврейской литературы и образа еврея в русской литературе.

Творчество Бабеля с точки зрения его «аутсайдерства» в русской среде и «инсайдерства» в еврейской приводит к пониманию отчетливого подобия мира автора «Одесских рассказов» и «Конармии» и той группы его критиков, переводчиков и читателей, что ввели творчество этого русского писателя в мир актуальной еврейской литературы на иврите XX века в новом еврейском государстве.

Особый интерес представляет переводческий опыт израильского поэта Авраама Шленского, который специально выявлял в своих переводах на иврит библейские и талмудические источники прозы Бабеля, подчас незаметные русскому читателю.

Важно сделать первые шаги к изучению того особого сегмента восприятия русской литературы, который сформировался на иврите в подмандатной Палестине до 1948 года и затем в Израиле. Однако более широкое изучение этого контекста, равно как и дальнейших этапов рецепции Бабеля в Израиле вплоть до вышедшего на рубеже 2000–2010 годов полного трехтомного собрания сочинений Бабеля на иврите, — дело будущего.

Бушевавшие в душе Бабеля противоречивые битвы за обретение идентичности, за культурную ассимиляцию, за поиски своего пути были нисколько не легче тех, что приходилось вести его собратьям-евреям, и с неизбежностью нам придется рассмотреть исторический контекст, сопровождавший становление бабелевского поколения.

Лет за тринадцать до рождения Бабеля (1894 год) по всей черте оседлости прокатились погромы, вызванные тем, что многие обвиняли евреев в убийстве царя Александра II (март 1881 года). В 1881 году впервые в Европе XIX века евреи столкнулись с антисемитизмом как с взрывной угрозой еврейскому образу жизни. Взрывная волна от убийства царя прошла по всей Российской империи, вызвав ряд погромов на Украине. Церковь и правительство не пытались остановить погромы, ибо евреев подозревали в организации революционных беспорядков. Потрясение было огромным — такой ужасающей по силе волны погромов в Восточной Европе не случалось за истекшее столетие. Укрепление самодержавия должно было, напротив, гарантировать общественный порядок и безопасность. Но внезапно выяснилось, что в России массы могли бесчинствовать как угодно, при бездействии или даже соучастии правительства.

Российское еврейство в целом оказалось (по крайней мере, поначалу) расколото — на большинство евреев санкт-петербургского «истеблишмента», с одной стороны, и тех, кто непосредственно пострадал от погрома в черте оседлости, с другой. Влиятельные евреи, близкие к царю и правящей элите Российской империи, считали погромы и антиеврейские выступления проявлениями борьбы между правительством и революционерами. Такие взгляды высказал и сам царь Александр III на аудиенции, которой он удостоил депутацию влиятельных евреев во главе с бароном Гинцбургом 11 мая 1881 года в Гатчине. Царь заявил, что погромы устроены «анархистами» и что правительство ни в коем случае не намерено их терпеть.