Михаил Ширвиндт - Мемуары двоечника

Помните в мультфильмах про Тома и Джери, когда кот куда-то очень торопится, начинает бежать… его ноги уже очень далеко, а голова все еще маячит в проеме?

Тоже произошло и здесь… Лицо еще смотрело в окно, а у двери уже раздавался звонок!

Пока тело соединяется с ногами, скажу вам, кому все это принадлежало.

Если собрать все органы тела и чувств воедино, то получится Толя, гаражный слесарь-алкоголик, которого знает весь дв…

Все! Прерываюсь, вот он уже весь мается под дверью!

Взойдя на балкон, Анатолий замер. Мираж начинал приобретать оттенки реальности, ОН по-прежнему смотрел на НЕЕ. Вероятно, и лицо ЕГО так долго оставалось в окне, чтобы ни на секунду не потерять ЕЕ из виду.

Предложенный стул он проигнорировал, просто стоял и смотрел. Я налил полный хрустальный стакан из запотевшего штофа и протянул ему.

Опустим описание мук, трясущихся рук и пытки, глотка попытки… Напишу просто: Толя выпил.

Постояв с минуту, Анатолий, наконец, открыл глаза! Он увидел солнце, небо, реку… с удивлением обнаружил нас с Аркадием… и сел. Второй стакан полностью примирил его с действительностью и даже больше… Толя заговорил.

Своей первой и, впрочем, единственной фразой он с лихвой отблагодарил нас за гостеприимство. Он попытался выразить все эмоции и чувства, которые раздирали эти, может быть, самые яркие мгновения его жизни… И вот что изрек Анатолий:

— Я евреев не люблю! — пауза (собирается с мыслями). — Из евреев я люблю трех… Твоего отца… Леонида Осипыча Утесова и… МОГИЛУ Бернеса!

За такое можно было бы опохмелять Анатолия всю жизнь!

Блистательно окончив школу с аттестатом 3,3, я стал готовиться к поступлению в театральный институт. Других идей ни у меня, ни у родителей не было. По русской линии я бы попробовал замахнуться на архитектурный, но если я еще мог с грехом пополам выучить стишок, то прямую линию не мог провести даже по линейке: оставались «бугорки» от пальцев, которыми я линейку прижимал.

Поступал я, естественно, по блату и ничуть этого не стыжусь и не стесняюсь. Почему-то всегда считалось, что если твои родители сажали злаковые, то ты — наследственный хлебороб, если плавили руду, то ты — из династии сталеваров, а вот если предки были врачи или актеры, то это значит — блатные «сыночки».

Сейчас ректоры главных театральных вузов — мои друзья и однокашники, и если вдруг моя внучка придет поступать в Школу-студию МХАТ, то мне не надо будет предупреждать об этом друга и по совместительству ректора Игоря Золотовицкого. Если же дело будет совсем плохо и внучка Элла не сможет даже прочесть басню, то Игорь позвонит мне и скажет:

— Старичок, не надо, — и я пойму.

Это, конечно же, абсолютно гипотетический пример, потому что Элла прочтет замечательно и с большим успехом окончит МХАТ! (Игорь, ты это читаешь?)

А если серьезно, то цена ошибки в выборе актерской профессии очень высокая. Мальчик поступит по блату в институт, потом по блату попадет в столичный театр, и даже роль ему могут дать по блату… И все! Если ты с ролью не справился — хана! Падаешь больно, с большой высоты и навсегда!

Поэтому, если вам позвонит Золотовицкий и скажет (см. выше), то умоляю вас, прислушайтесь!

М. М. Козаков

Когда я поступал в «Щуку» (Театральное училище имени Б. В. Щукина), Игорь Золотовицкий мне помочь никак не мог: он переходил в 9-й класс Ташкентской средней школы, а до поступления в «Щуку» Жени Князева (теперешнего ректора) оставалось три года. Поэтому пришлось все делать самому… папе.

Меня натаскивал на басню-стихи-прозу сам Дмитрий Николаевич Журавлев, чтец от Бога!

Со мной занимался Михаил Козаков! Однажды он открыл какой-то том и сказал:

— На вот, выучи это стихотворение.

— Хорошо, — кивнул я, засовывая книгу в сумку.

— Зачем ты забираешь книгу?

— Чтобы учить дома.

— Как дома?! Сейчас учи!

— Не, я не смогу. Так никто не сможет.

— Да это же так просто! — кричал он, поражаясь моей тупости.

— Не, невозможно, — настаивал я.

Тогда взбешенный Козаков подвел меня к огромному книжному шкафу и сказал:

— Выбирай!

Помню, я выбрал что-то совсем унылое и длинное, какую-нибудь оду Державина, и ткнул в нее пальцем. Он ушел с книгой на кухню, вернулся через 5 (!) минут и прочитал оду без запинки на одном дыхании!

… и не мы! В общем, натасканный «богатырями», я ринулся поступать!

Прошел два тура (басня-стихи-проза), был допущен до третьего, решающего, и настала пора подавать документы (только после второго ты становишься абитуриентом). Секретарша учебной части забрала мой аттестат и стала заполнять какую-то ведомость.

— Какой у вас средний бал? — спросила она.

— 3,3, — обреченно признался я. (Средний балл тогда играл важную роль при поступлении. Он добавлялся к сумме оценок за все экзамены, и зачастую одна десятая могла решить твою судьбу.)

Девица занесла ручку, чтобы внести эти цифры в графу…

— Подождите! — неожиданно для себя воскликнул я. — Что вы пишите?!

— 3,3. Вы же сами сказали.

— Но ведь 3,3 округляется! — с надеждой попробовал я.

— ???

— 3,3 округляется до 3,5.

— А, простите, я не знала… Сейчас…

— Стойте!

— Что?!

— Что вы хотите вписать? — Остапа понесло.

— Ну, три с половиной.

— А три с половиной это сколько?

— Сколько?

— Ну… — подталкивал я.

— Четыре? — растерянно спросила девица.

— Конечно! — Я не верил своим ушам, и, что самое удивительное, своему рту.

И замороченная секретарша вписала в экзаменационную ведомость «ЧЕТЫРЕ»!

Вы думаете, я испытал радость? Возликовал? Нет! Мне вдруг стало обидно: за мои выстраданные 3,3, за все школьные мытарства, за физичку, за Мильграма… Каждая четверочка давалась с таким боем, такой кровью… чтобы эта «милая барышня» по простоте душевной… одним росчерком… всю мою жизнь…

Вы думаете, что я попросил ее исправить «мою жизнь» обратно? Нет.

Проскочил я и третий тур (помните? по блату), и начались «взрослые» экзамены! Тут уж 3,3 во всей красе! Тут уж отворяй ворота!

Сначала сочинение.

О, если бы вы, «дарагой четатиль», увидели написанное мной в «оригинале», без подсказок компьютера и без кропотливой работы редактора! Но бог вас миловал! «Вражденная граматнасть»! (Конечно, я немного утрирую катастрофу, да и моя патологически образованная мама требует, чтобы мы с папашей перестали во всех интервью хвастаться своей темнотой… Но, во-первых, вам так смешнее, а во-вторых, из песни слова не выкинешь.) Вот и моя дочь Саша подлила масла в огонь наследственного порока, написав на бумажке адрес своего института.