Наталья Громова - Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

Но боль утраты не уходила. "…Всё вообще после Колиной смерти кажется мне фальшивым, незначительным, лживым и ненужным, – пишет она 6 февраля 1942 года. – Надо сказать хорошему, очень хорошему и настоящему Юрке, что я любила и люблю всем существом только Николая…"

Целыми днями она безучастно лежала на диване. Макогоненко почти насильно кормил ее, не давая умереть. Умолял писать. Убеждал, просил. Его любовь отогревала ее сердце. Ольга начала писать поэму "Февральский дневник" – как памятник умершему мужу и всем, кто погиб той страшной зимой 1941–1942 года.

"Пожалуй, это лучшее, что я написала за время войны, и очень мое, такое же, как тюремные стихи, – заносит Ольга в дневник. – Юра был в восторге, и Яша тоже, и буквально все настоящие люди тоже, кто читал поэму, плакали и трепетали и говорили, что это то, что они хотели бы написать и сказать о себе и Ленинграде".

В конце февраля она решает уехать с Мусей в Москву. Одна из причин – слабая надежда на то, что она беременна от Николая. Но врач, осмотревший Ольгу, сказал, что ее вздутый живот – лишь последствие голода.

"О, поскорее обратно в Ленинград, – 1 марта 1942 года пишет она в дневнике. – Моего Коли все равно нигде нет.

Его нет. Он умер. Его никак, никак не вернуть. И жизни все равно нет.

Здесь все чужие и противные люди. О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как об ежовской тюрьме. Я рассказываю им о нем, как когда-то говорила о тюрьме, – неудержимо, с тупым, посторонним удивлением. До меня это делал Тихонов. Я была у него сегодня, он все же чудесный.

Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио "Февральский дневник", ни издать книжки стихов так, как я хочу. Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас. Мы изолированные, мы выступаем в ролях "героев", а lа "Светлый путь".

Я попытаюсь издать книжку (не ради себя!), и выступить, и читать свои стихи, где можно, но это на все 50 % напрасно, они все равно ничего не понимают, а главное – ни на миг это не исправит ничего!"

Ольга потрясена контрастом между умирающим Ленинградом и живой Москвой. Здесь было электричество, давались представления в театрах, звучала музыка из радиоприемников, работали кафе и рестораны.

Но всего ужаснее ее встречи с чиновниками. Первый заместитель начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Д. А. Поликарпов на просьбу поддержать продуктами членов ленинградского Радиокомитета хамски ответил ей, что знает лично от товарища Жданова, что у ленинградцев всего хватает.

Она убеждается, что правды о Ленинграде не только не знают, но и не хотят знать – особенно начальство. Что опубликовать стихи и "Февральский дневник" будет трудно.

В письме к Макогоненко от 8 марта 1942 года она делится своими ощущениями от Москвы: " …Знаешь, свет, тепло, ванна, харчи – всё это отлично, но как объяснить тебе, что это еще вовсе не жизнь – это СУММА удобств. Существовать, конечно, можно, но ЖИТЬ – нельзя. И нельзя жить именно после ленинградского быта, который есть бытие, обнаженное, грозное, почти освобожденное от разной шелухи. Я только теперь вполне ощутила, каким, несмотря на все наши коммунальные ужасы, воздухом дышали мы в Ленинграде: высокогорным, разреженным, очень чистым… Я мечтаю о том, чтобы поскорее вернуться в Ленинград, я просто не могу здесь жить и не смогу, наверное…

…Мне кажется, что окончательно установила равнозначность, равноправие так называемого личного и общественного. Да, впрочем, при чем тут теоретические обоснования? Ты и Ленинград неотделимы для меня. Все остальные варианты (типа глубокого тыла, "работы в Москве" – постоянной) – это обкрадывание самой себя, вообще – ханжество и лицемерие, и – как бы все-таки объяснить тебе – страшное укорочение жизни…"

Макогоненко отвечает: "То, что ты пишешь о Москве, не только нехорошо – но и чудовищно. Но чудовищно – ибо все это прежнее… Нет, я очень не хочу потерять тебя. Я не хочу потерять такого счастья. Такое бывает только раз. Ты есть чистый воздух Ленинграда, который я так жадно, так весело, так явно глотаю. Я дышал тобой… Чудовищность в том, что ты уходишь от меня все дальше и дальше. И убедишь себя упасть в пропасть, и в пропасть тебе падать надо, чтобы освободиться от меня…"

"Ты есть чистый воздух Ленинграда…"

Она рвется назад.

"12 марта 1942 года. Живу в гостинице "Москва". Тепло, уютно, светло, сытно, горячая вода.

В Ленинград! Только в Ленинград… Тем более что вовсе не беременна – опухла просто.

В Ленинград – навстречу гибели… О, скорее в Ленинград! Уже хлопочу об отъезде…"

Но 9 марта, когда Ольга еще в Москве, военный совет Ленинградского фронта вновь принимает постановление о выселении финского и немецкого населения из Ленинграда и Ленинградской области. И ее отца Федора Христофоровича Берггольца ссылают в Красноярск, отправляют в поезде вместе с заключенными. Ольги нет в городе, она ни на что не может повлиять.

Ольга в Москве кидается за помощью к Фадееву, тот обещает вмешаться.

А Федор Христофорович пишет – уже с дороги, – что очень слаб и, скорее всего, умрет от болезней.

"Вчера из Вологды получили телеграмму от отца: "Направление Красноярск, просите назначить Чистополь. Больной отец", – 27 марта 1942 года писала Ольга в дневнике. – Я, наверное, последний раз видела его в Ленинграде в радиокомитете. Его уже нет в Ленинграде. Он погибнет, наверное, в дороге, наш "Федька", на которого мы так раздражались, которого мы так любили…"

Помощь приходит только в июле. Отца удается переправить в Чистополь, куда были эвакуирована Мария Тимофеевна Берггольц с Мишей Либединским, сыном Муси. Федор Христофорович хотел быть поближе хотя и к бывшей, но до сих пор преданной жене.

"Я уже писала тебе, что Сашка Фадеев направил в Горком ВКП(б) вызов отцу на работу в Чистополь и просьбу посодействовать ему, – телеграфирует Ольга сестре. – …Спрашивает и беспокоится о тебе, о матери, о Мишке! Пишите вы ему, господи, до чего его жаль".

В Чистополе Федору Христофоровичу удалось устроиться на работу в госпитале и главным врачом поликлиники № 2. А его Маша Грустилина вновь, как прежде, выхаживала и кормила его.

Вернувшись в блокадный Ленинград, Ольга Берггольц выбрала свою судьбу. Она больше не ждала ни постановлений, ни распоряжений. Теперь она делала то, что считала правильным. Ольге стало жизненно важно, чтобы живые ее слышали, а умершие – жили в памяти.

Оказалось, что в 1942 году многое стало возможно. Потребность в живой и подлинной интонации, в подлинных чувствах, в подлинном патриотизме была огромна.