Александр Ганулич - Взлет и падение «Советского писателя»

Когда Варю забрали в московскую квартиру, на даче поселилась новая домработница Дуся. К счастью, Дуся с Варей практически не пересекались, но если это все же происходило в Москве или в Красной Пахре, высекались искры. Доблестные работницы домашнего труда ругались вусмерть, а когда все слова и аргументы иссякали, поворачивались друг к другу спиной, задирали юбки и сгибали свои тела буквой «Г».

Павел Григорьевич по доброте душевной и врожденной интеллигентности частенько подписывал всякие письма в защиту несправедливо обиженных или, наоборот, с осуждением каких-либо неприглядных действий власти. В 1968 году он подписал письмо в защиту диссидентов, осуждающих ввод войск под предлогом братской помощи в Чехословакию. У Антокольского и так была репутация не слишком преданного советской власти поэта, а тут уж решили преподать ему урок. Последовали звонки из райкома партии с настойчивыми требованиями явиться на ковер. Немного струхнувший поэт бросился просить совета у соседа по поселку и близкого друга Константина Симонова. Тот дал совет Павлу Григорьевичу точный, как инструкция: «Никуда не ходи. Сиди на даче по меньшей мере месяц безвыходно и не подходи к телефону, а Зоя пусть всем говорит, что ты болен». Симонов прекрасно знал особенности партийной работы в СССР, знал как отделаться выговором без занесения в личное дело. Проходил месяц, райком переключался на новую кампанию, и звонки прекращались. Правда, вытерпеть этот месяц в одиночестве на даче было для общительного Павла Григорьевича настоящей пыткой. Но он выдерживал. К счастью, одиночество его было очень относительным: в Пахре обитало множество его друзей и знакомых. Очень близко дружил он со своими учениками: Симоновым, Матусовским, а также с Орестом Верейским, Владимиром Массом, Юрием Нагибиным. Евгений Евтушенко и Бела Ахмадулина тоже считали Антокольского своим учителем. Когда Бела жила на даче с Юрием Нагибиным, она перелезала через свой забор на участок Массов, а затем — на участок Антокольских, идти вокруг ей было лень.

Был у Павла Григорьевича один недостаток для своих близких, он же — достоинство для друзей и знакомых. Он обожал что-нибудь дарить. Если гость выражал восхищение какой-либо картиной, книгой, статуэткой на даче, то Антокольский тут же отдавал предмет восторга в руки посетителя — подарок.

Для него была совершенно неважной ценность подаренного. Это могло быть и прижизненное издание Пушкина, и ценная гравюра, и дорогая безделушка. Потом Зоя Константиновна хваталась за голову, но было поздно. Он так же щедро дарил и свой труд: правил чужие стихи и переводы. Он любил демонстрировать свои финансовые возможности, например, одолжить без всякой надежды на возврат несколько сот рублей, это при средней зарплате в стране в одну сотню.

Мягкий характер Павла Григорьевича позволял легко его уговорить принять ту или иную сторону в конфликте. Этим многие пользовались, но тут приходила на помощь Зоя Константиновна, безошибочно направлявшая мужа по правильному пути и способная изолировать его от любых недостойных людей.

Павел Григорьевич не жил, а горел. Энергия била из него ключом. Он не просто творил, он переживал свое творение. Михаил Матусовский, замечательный поэт-песенник и сосед Антокольского по даче, вспоминал следующий эпизод: «После тяжелой болезни врачи запретили Павлу Антокольскому на какое-то время писать. Он должен был вести размеренный образ жизни, соблюдая скучный лечебный режим, и прежде всего не волноваться. В это время он как раз вернулся к рисованию, к краскам и цветным карандашам и пробовал делать художественные аппликации из цветной бумаги. Жена его Зоя Константиновна обрадовалась: вот и уладилось все — найдено занятие спокойное, тихое. Павлик переключится на другое дело и не станет нервничать. Антокольский накупил кистей, разноцветной бумаги, заполнил кабинет флаконами с тушью, тюбиками с клеем, листами ватмана. Утром я встретил его на улице пылающего от подскочившего давления и странно возбужденного. «Что с тобою?» — спросил я. «Понимаешь, я отвратительно спал. Задумал сделать большую аппликацию на тему «Медного всадника». И так ясно представил себе всю композицию, так волновался из-за этого, что не мог уснуть всю ночь»».

Павел Григорьевич был далеко не красавцем. Маленький, щупленький, к старости абсолютно лысый, с дряблой кожей, покрытой старческими пятнами. На верхней губе щеточка седых усишек, из-под которых неизменно торчала трубка. Вот только глаза выделялись на общем сером фоне. Они были темными, как спелые вишни, большие, чуть навыкате, умные еврейские глаза. Есть известная фотография Альберта Эйнштейна с почти такими же глазами. Очень точно сказал о своем деде его внук Андрей: «Оживляясь, дед казался подростком, если устал — стариком, но никогда — взрослым».

Павел Григорьевич курил непрерывно. У него была большая коллекция курительных трубок. Иногда для разнообразия он засовывал в рот папиросу. Вторая коллекция Антокольского — это набор палок и тростей. В возрасте без палки он из дома не выходил. Он очень любил гулять по пахринским аллеям. Еще издали можно было увидеть на Восточной аллее толпу людей. Почти наверняка в середине находился Павел Григорьевич. Его окружали дачные друзья и соседи, гости из Москвы. Летом он гулял в шортах, за что его неизменно ругала дочь: считала, что в его возрасте так ходить несолидно.

Чтобы творить, Антокольскому было необходимо состояние постоянной влюбленности. Влюблялся он обычно в молоденьких женщин. Кем они были, не имело никакого значения: молодые способные поэтессы или медицинские сестры, приходящие делать ему укол. Он ими искренне восхищался, нежно поглаживал ручки и выступающие места. Самое интересное, что они тоже его любили. Сквозь пепел серой внешности в нем угадывался вулкан таланта, экспрессии, силы духа. Если у девушки было хоть немного мозгов, она понимала, что все это гораздо весомее красивой внешности, высокого роста, даже молодости.

Атмосферу, в которой жил Павел Григорьевич, создавала и охраняла его вторая жена — Зоя Константиновна Бажанова, сначала актриса театра Вахтангова, потом преподаватель Щукинского училища. Студенты ее любили, постоянно бывали в квартире Антокольских в Большом Левшинском переулке. Благо, дом был совсем близко от здания Училища, в арбатских переулках. Среди ее учеников были Василий Лановой и Вячеслав Шалевич. Она фактически построила и обставила дачу в Пахре. После ухода на пенсию в ней вдруг открылся необычный дар: она занялась резьбой по дереву. В корешках, пнях, ветках она могла разглядеть спрятанные ото всех фигуры: птицу или старческое лицо, кабана, ребенка. После ее смерти ее изделия демонстрировались на выставке в Центральном Доме литераторов. Детей у нее не было, но на даче длительное время жила ее племянница Лена.