Энгус Уилсон - Мир Чарльза Диккенса

Миссис Диккенс, по словам Мэри Уэллер, была «доброй, любящей матерью и прекрасной женщиной». Вместе с сестрой она готовила к школе своих многочисленных детей, включая и Чарльза. По свидетельству Джона Форстера, писатель часто говорил, что «своей детской жаждой знаний и рано проснувшейся любовью к чтению он обязан матери, которая дала ему не только основы родного языка, но также, несколько позже, латыни. Она подолгу занималась с ним каждый день, и, как он уверяет, весьма основательно». То была едва ли не лучшая похвала в устах будущего романиста, который превыше всего ценил образованность. И все же это была последняя дань благодарности матери. Если в последующие годы он не мог мириться с отцовской бесхарактерностью, то матери он еще меньше прощал ее слабые, не приносившие плодов попытки проявить решительность.

Чэтэм в дни детства Диккенса.

В счастливую пору их жизни в Чэтэме Чарльзу, очевидно, передалась отцовская общительность. Джон Диккенс, как позднее вспоминал один человек, знавший его в Девоншире, «был приятным собеседником с неисчерпаемым запасом анекдотов и неподдельным чувством юмора» — трудно представить себе лучшего друга для мальчика с пытливым умом и богатой фантазией. Они вместе совершали длинные прогулки по Чэтэму, Рочестеру и по их окрестностям. Во время одной из таких прогулок юного Диккенса поразил дом в Гэдсхилле, покупка которого позднее увенчала для него сознание его собственного успеха и утвердила его как настоящего джентльмена, о чем всю жизнь мечтал его отец. Это отец открыл ему английскую природу, ставшую для Диккенса каким-то своеобразным общедоступным символом благоденствия нации, ее радушия и добрых старых обычаев, ее бесхитростного веселья, — ведь именно здесь они с отцом бродили по будущим Дингли Деллу и Магльтону, этим обителям пиквикского простодушия. Наверное, отец брал его с собой, когда по делам службы отправлялся на верфи или плыл вверх по реке Медуэй, где Чарльз, должно быть, впервые увидел каторжников, работавших на разгрузке судов, и их галеры, залегшие в Кулингских топях к северо-востоку от Чэтэма; как знать, может быть, здесь-то и родилась история Пипа, который был его вторым, уже обособленным «я». Это отец исходил с ним все поместье Кобхэм-Парк, где юный Диккенс впервые заглянул в аристократический, феодальный мир (позже, в дни славы, он с легкостью причислял себя к нему) и где, казалось, непременно должен был обитать самый диккенсовский из всех героев Шекспира — Фальстаф. А главное, он, бесспорно, скоро убедился, что у них с отцом есть одно общее качество, почитаемое им впоследствии за основу всех добродетелей, а именно неуемность. Так возникла его глубокая привязанность к отцу, устоявшая перед тридцатью годами отцовских денежных манипуляций в духе Микобера.

Окрестности Рочестера, где Диккенс в детстве гулял с отцом.

Что касается всего остального, то лишь в Чэтэме Диккенсу довелось серьезно поучиться в школе — в только что открытом учебном заведении Уильяма Джайлза, сына баптистского священника. Много лет спустя — точнее, через двенадцать лет после смерти писателя — сестра Джайлза вспоминала, что Чарльз был очень красивым мальчиком с длинными светлыми локонами и на редкость мягким и покладистым характером. Очевидно, он пользовался большим расположением директора школы, который много с ним занимался. Когда в 1822 году Джона Диккенса перевели в Лондон, он не сразу взял мальчика с собой, и Чарльз оставался на пансионе в той же школе еще несколько счастливых месяцев. На прощание Уильям Джайлз подарил мальчику экземпляр гольдсмитовской «Пчелы» {15} 15 К стр. 56. Гольдсмитовская «Пчела» — сатирический журнал, издававшийся в 1758 г. английским писателем Оливером Гольдсмитом (1728–1774), автором «Векфильдского священника» (1766). , а позже сделал ему другой, более долговечный подарок: после успеха «Пиквикского клуба» он прислал своему бывшему воспитаннику табакерку с надписью — «Неподражаемому Бозу»; этим псевдонимом Диккенс, не лишенный способности подтрунивать над собой, больше всего любил пользоваться, ибо ни один другой псевдоним не выражал столь полно его представления о себе как о чем-то совершенно незаурядном, ни с чем не сравнимом.

Когда в канун рождества 1822 года маленьким мальчиком, не достигшим еще одиннадцати лет, Чарльз без провожатых покинул Чэтэм в почтовой карете, чтобы в Лондоне присоединиться к родителям, он пребывал в счастливом неведении о том, что несут ему события наступающего года; а они уже готовились ввергнуть этого совершенно незаурядного мальчугана в тот лондонский омут, где без надежды прозябают тысячи бедняков. Может быть, поэтому это долгое путешествие вспоминалось ему потом в столь мрачном свете.

«Сколько прожито лет, а разве забыл я запах мокрой соломы, в которую упаковали меня, словно дичь, чтобы отправить — проезд оплачен — в Кросс-Киз на Вуд-стрит, Чипсайд, Лондон. Кроме меня, в карете не было других пассажиров, и я поглощал свои бутерброды в страхе и одиночестве, и всю дорогу шел сильный дождь, и я думал о том, что в жизни гораздо больше грязи, чем я ожидал».

емден-Таун, где в доме номер шестнадцать по Бейхэм-стрит обосновались теперь родители Диккенса, был окраиной Лондона. От настоящего города его отделяли полузастроенные участки, перемежавшиеся пустырями и зарослями кустарника. Диккенс блестяще описал в «Домби и сыне» этот район, каким он стал десять с лишним лет спустя, после 1835 года, когда через него неожиданно пролегла железная дорога. Она безжалостно разрушила жилища, сломала привычный уклад жизни местного населения — этой обособленной, почти деревенской общины ремесленников и мелких собственников, которая была столько раз описана в городском романе XIX века (вспомним Петербург Раскольникова, Париж Жервезы Купо и Лондон Самсона Брасса) и которая при всей своей захолустности до сих пор составляет в какой-то мере примету многих больших городов.

«Сады Стеггса… Это был небольшой ряд домов с маленькими, убогими участками земли, огороженными старыми дверьми, бочарными досками, кусками брезента и хворостом; жестяные чайники без дна и отслужившие свою службу каминные решетки затыкали дыры. Здесь „садовники Стеггса“ выращивали красные бобы, держали кур и кроликов, возводили дрянные беседки (одной из них служила старая лодка), сушили белье и курили трубки… Как бы там ни было, местные жители почитали Сады Стеггса священной рощей, которую не уничтожат железные дороги; и были они так уверены в ее способности пережить все эти нелепые изобретения, что трубочист на углу, который, как было известно, руководил местной политикой Садов, обещал во всеуслышание, что в день открытия железной дороги — если она вообще когда-нибудь откроется — он прикажет двум своим мальчишкам вскарабкаться по дымоходам его жилища и приветствовать неудачу насмешливыми возгласами из дымовых труб».