Энгус Уилсон - Мир Чарльза Диккенса

И все же школа, без сомнения, не сыграла заметной роли в формировании Диккенса, как то отметил его бывший однокашник Гарри Дэнсон. «Поверьте, он был всем обязан себе самому, — писал Дэнсон, — и его необычайное владение родным языком — неоспоримый результат упорных многолетних занятий после окончания школы». К этому стоит добавить, что Диккенс обладал еще многими другими, хотя и менее важными, знаниями и навыками: был первоклассным стенографом, владел французским, прилично знал итальянский. Правда, Диккенс всегда считал, что образование помогает познать жизнь лишь при условии, если умеешь им пользоваться, а для этого необходимо располагать другими викторианскими добродетелями, как-то: трудолюбием, силой воли, способностью полагаться на себя самого.

Вот и все про школу. Куда более важным оказался жизненный опыт последующих десяти лет — как раз перед тем, как успех «Пиквикского клуба» позволил ему подумать о возможности целиком посвятить себя литературе. Работа на фабрике ваксы была для него адом, но из этих мучений соткалась ткань его вымышленного мира. Академия Веллингтон-Хаус, какой бы жалкой она ни была, принесла освобождение от поденщины на фабрике ваксы и приоткрыла кусочек неба: образование было главным, что могло помочь ему попасть в хорошее общество. Он поочередно побывал в ролях многих мелких служащих, обитающих на окраинах судейского мира и мира парламентского, самозабвенно отыскивая новую отдушину для своего таланта. Труд, которым он за деньги (хоть и небольшие) занимался в юности, не был мукой, он был всего лишь помехой, препятствием, отклонением от цели. Служба Диккенса в адвокатских конторах, а также его деятельность в качестве парламентского репортера не вошли, подобно фабрике ваксы, в ту ткань, которую плела его фантазия, хотя впечатления, полученные в мире судейских, снабдили гобелен его творчества множеством необычных рисунков, гротескных и мрачных. Но куда больше, чем впечатления, вынесенные из участия в юридической и политической жизни страны, сказалось в его книгах безграничное презрение к самим британским законам и парламентской системе, которые своим многословием и заплесневелой ритуальностью породили протест в его юной, честолюбивой душе. Это чувство не покидало его всю жизнь и придало его социальным взглядам какую-то особую оригинальность и нелогичность.

Между тем дела семьи Диккенсов шли нелучшим образом. В 1825 году бюрократы из таможенного ведомства разобрались наконец, что их служащий обанкротился и попал в долговую тюрьму. Джону Диккенсу, которому не было еще сорока, пришлось выйти на скудную пенсию. Правда, он рьяно взялся за изучение стенографии и еще до окончания Чарльзом школы приобрел специальность репортера-стенографа. Но материальное положение Диккенсов было непрочным. Им пришлось съехать с прежней квартиры. Вдобавок семья увеличилась еще на одного человека — родился младший сын Огастес. Один из школьных друзей Чарльза, посещавший Диккенсов, когда они жили на Полигоне в Сомерс-Тауне, этом приличном бедном северном предместье Лондона, описывал миссис Диккенс как женщину хрупкую, слабого здоровья.

Хрупкая или нет, Элизабет Диккенс опять утвердила свою власть в семье и сыграла решающую роль в том, чтобы отдать сына на службу, хотя его новый хозяин — Эдвард Блэкмор — утверждает, что он хорошо знал и отца Диккенса. Как бы там ни было, в мае 1827 года Чарльз Диккенс в возрасте пятнадцати лет поступил младшим клерком в адвокатскую контору «Эллис и Блэкмор» на Холборн-Коурт, Грейз-Инн. Здесь он оставался до ноября 1828 года. Позднее усиленные занятия стенографией — он изучал ее в свободное время по системе Гарни — дали ему возможность бросить казавшуюся ему бесперспективной работу мелкого конторского служащего (он был здесь чем-то вроде мальчика на побегушках) и стать вольным репортером. Он был слишком молод, чтобы писать отчеты о работе парламента (ему не исполнилось семнадцати), но, к счастью, помог случай (и материнская родня): один дальний родственник семьи Бэрроу, некий Томас Чарлтон, был вольным репортером в Докторс-Коммонс. Теперь Чарльз мог, сидя в его ложе, записывать ход судебных заседаний. Судопроизводство тоже показалось ему сплошной нелепицей.

Докторс-Коммонс.

Английские законы предстали перед ним здесь в самом карикатурном виде — трудно вообразить что-либо более невыносимо нудное для честолюбивого и способного юноши. Контора «Эллис и Блэкмор» должна была ему казаться тупиком, но Докторс-Коммонс уже поистине был унылым, застойным болотом; впрочем, позднее, открыв на паях с другими собственную юридическую контору, занимавшуюся в периоды, когда не работал Докторс-Коммонс, делами полицейского суда, он еще расширил свой юридический опыт. Так Диккенс провел три с лишним томительных года (и это в том возрасте, когда мы обычно исполнены честолюбивых планов!). Трудно сказать, была ли в конце концов какая-нибудь польза Диккенсу-писателю от того, что он сменил беспросветную и печальную рутину адвокатской конторы, где служил младшим клерком, на рутинное крючкотворство Докторс-Коммонс. Здесь, в суде, расположенном неподалеку от собора св. Павла, ему в течение почти четырех лет приходилось слушать нескончаемые и запутанные процессы — главным образом церковные тяжбы, подлежащие суду Лондонской епископальной консистории или Апелляционному суду архиепископа Кентерберийского, случайные дела из Суда Адмиралтейства и дела о праве наследования, находившиеся в ведении специального Суда по делам наследства. Из этого периода его жизни пришло блистательное — одновременно смешное и беспощадное — изображение британской судебной машины (ее механизма и атрибутов, одушевленных и неодушевленных), получившее свое высшее воплощение в романе «Холодный дом»; но отсюда же пришли и беглые зарисовки, с помощью которых он пытался высказать свое мнение о сути этих нелепых законов и показать внешние их проявления.

Клерки за беседой.

Диккенс — журналист и редактор всегда — даже в тех случаях, когда он извлекал из фактов весьма субъективные мнения, — заботился о фактической точности, однако у Диккенса-романиста подход к материалу был иной. Конечно, в романе «Барнеби Радж» он старается как можно точнее воспроизвести события бунта 1780 года; верно и то, что зачастую он ставил перед собой насущные публицистические задачи (так, в «Оливере Твисте», например, говорится относительно Закона о бедных, а в «Дэвиде Копперфилде», в тюремном эпизоде с Хипом и Литтимером, осуждается система одиночного заключения). И все же романы Диккенса посвящены прежде всего людям и общественным установлениям — мужчинам и женщинам и объединяющему их обществу — и имеют перед собой более широкие цели, так что детали растворяются в ткани романа, укрепляя мир, созданный воображением писателя.