Энгус Уилсон - Мир Чарльза Диккенса

Сохранилась поэма под названием «Меню» (о ней трудно говорить без чувства неловкости), которую молодой Диккенс написал для развлечения гостей на банкете, устроенном Биднеллами. Хозяин, хозяйка и, разумеется, их дочки превозносятся там сверх всякой меры, но при этом Диккенс чувствует себя вправе безнаказанно и довольно зло высмеивать Мэри Энн Ли и ее родителей. Возможно, он рассчитывал на то отсутствие в обществе настоящих дружеских чувств, которое позднее показал в «Очерках Воза», и надеялся угодить Биднеллам сатирой на их друзей Ли. Во всяком случае, над четой Ли он продолжает издеваться и в рассказах, вошедших потом в «Очерки Боза».

Как бы ни относились Биднеллы к поэтическим опусам молодого человека, они, очевидно, почитали разумным держать его подальше от своей дочери. Вероятно, до них доходили злосчастные рассказы о материальных затруднениях, старшего Диккенса. В один прекрасный день в 1832 году Марию на несколько месяцев услали в Париж «для завершения образования» (что уже само по себе свидетельствует о высоком социальном положении Биднеллов). Диккенс с горечью вспоминал об этом событии двадцать три года спустя: дело в том, что, когда Мария вновь появилась в его жизни, он сам как раз собирался в Париж. «Упомянув выше о Париже, — писал он, — я вспомнил, что вся моя жизнь была разбита и все мои надежды разрушены, когда ангела моей души отправили в Париж для завершения образования». По возвращении девушки на родину бдительность ее родителей, очевидно, еще больше возросла, а собственные ее чувства поостыли: испытанное средство, применяемое родителями в подобной ситуации, — небольшое путешествие за море — возымело свое действие. Именно в это время Диккенс вступил с Марией в тайную переписку; сначала она велась с помощью его друга Колле, чьи ухаживания за сестрой Марии ее родители поощряли, а потом с помощью ее горничной. В марте 1833 года он возвращает ей ее письма и какой-то небольшой подарок, им от нее полученный, — все это вместе с письмом, где он пишет о своей обиде и неизменности своих чувств, трогательно пытаясь при этом сохранить свое достоинство. Это произошло после того, как она особенно бестактно повела себя на его дне рождения — ему исполнился двадцать один год, и родители решили отметить для него это событие. Очевидно, в ту весну Мэри Энн Ли не раз беседовала с ним «по душам» и, заставив его разоткровенничаться о своих чувствах, пересказывала все подруге, ибо в мае он дважды пишет Марии, опровергая наветы Мэри Энн, а ей самой посылает полное горечи письмо и возвращает ее альбом с припиской, что «сожалеет, но ввиду занятости ничего не сумеет в нем написать». Теперь ему оставались лишь одинокие прогулки, когда, возвращаясь запоздно домой из Палаты Общин, он делал большой крюк на Ломбард-стрит, чтобы пройти под окном комнаты, где спала его любимая.

Читая эти письма, трудно не почувствовать жалости к влюбленному юноше, который пытается распутать клубок случайных недоразумений — в них оказалась замешанной и его любимая сестра Фанни, — будто подобным образом можно вернуть уже несуществующую любовь. Что же такое случилось? Или он слишком уж добивался ее любви? Вполне возможно. Ему предстояло еще повторить эту ошибку. Правда позднее, когда он стал знаменитостью, а Мария — почтенной дородной матроной, она романтически намекала, что всегда его любила, вот только если б он повел себя решительней… Но дело, скорее всего, в том, что, как и рассчитывали здравомыслящие родители, ее девичья привязанность к самобытному, живому и талантливому юноше из чуждого общественного круга легко улетучилась благодаря перемене обстановки и не без содействия ее подружки, а также, вероятно, в результате воспринятых ею житейских советов отца и матери. Если написанный Диккенсом в пятидесятые годы довольно шутливый очерк «День рождения» повествует о том самом дне, когда отмечался его двадцать первый год, то мы узнаем о нем следующее: «Будучи джентльменом, я не могу рассказать все, что произошло. Она была ангельски хороша (в немногих очерках, посвященных этой любви, он, говоря о Марии, всегда пользуется словом „ангельски“ или просто называет ее Анжеликой). Но вдруг до моего слуха донеслось слово — оскорбительный намек на мою молодость, и во мне, помню, вспыхнуло возмущение». Оброненное по его адресу слово «мальчишка» наводит на мысль, что девушка всего лишь повторяла сказанное родителями, когда они предупреждали ее против этого брака.

Однако никто не мог предположить, что эта любовь так прочно внедрится в сердце Диккенса. Сохранилось признание, сделанное им Форстеру, что он не в силах писать об этом событии в своей автобиографии, и другое, в очень прямой форме, в одном из более поздних писем к Марии, когда она снова появилась в его жизни. Письмо это дышит неподдельным чувством.

«Я всегда думал (и не перестану так думать никогда), что на всем свете не было более верного и преданного любящего сердца, чем мое. Если мне присущи фантазия и чувствительность, энергия и страстность, дерзание и решимость, то все это было и всегда будет неразрывно связано с Вами — с жестокосердой маленькой женщиной, ради которой я с величайшей радостью готов был отдать свою жизнь! Никогда не встречал я другого юношу, который был бы так поглощен единым стремлением и так долго и искренне предан своей мечте. Я глубоко уверен в том, что если я начал пробивать себе дорогу, чтобы выйти из бедности и безвестности, то с единственной целью — стать достойным Вас. Эта уверенность так владела мной, что… я никогда не мог слышать Ваше имя без дрожи в сердце. Когда в моем присутствии кто-либо произносил это имя, оно наполняло меня жалостью к себе, к тогдашнему наивному, неоперившемуся птенцу, и преклонением перед тем большим чувством, которое я хранил в глубине души, чувством, отданным той, кто была для меня дороже всего на свете. Я никогда не был (и едва ли когда-нибудь буду) лучше, чем в те дни, когда Вы сделали меня таким безнадежно счастливым… Мне хочется верить — и, надеюсь, в этом нет ничего обидного для Вас, — что Вы не раз откладывали в сторону мою книгу (речь идет о „Дэвиде Копперфилде“) и думали: „Как сильно любил меня этот мальчик и как живо помнит он все, став мужчиной“».

И далее:

«Эти годы отвергнутой любви и преданности, годы, преследовавшие меня мучительной сладостью воспоминаний, оставили такой глубокий след в моей душе, что у меня появилась дотоле чуждая мне склонность подавлять свои чувства, бояться проявления нежности даже к собственным детям, лишь стоит им подрасти…»

Все эти прочувствованные слова отнюдь не кажутся нам искусственными, хотя мы слышим их от сорокатрехлетнего мужчины и большого художника, сумевшего осуществить свои творческие замыслы. Но в браке его надежде на счастье не суждено было осуществиться: женившись, он на двадцать третьем году брачной жизни развелся. И в приведенных выше отрывках, хотя они и исполнены жалости к себе, сказана правда — правда, в которой он, возможно, ни тогда, ни потом не признавался себе. Он попробовал осмыслить пережитое в «Дэвиде Копперфилде» и создал прекрасный роман, пусть немного неискренний. Что же касается Марии Биднелл, то она заплатила свой долг ему и потомству: она послужила моделью для правдивого, написанного с большой проницательностью портрета Доры, а потом, уже в качестве Марии Винтер, оказалась прообразом одного из комичнейших его персонажей — Флоры Финчинг.