Энгус Уилсон - Мир Чарльза Диккенса

В общем, он знал всех, «кто котировался», хотя следует помнить, что в те времена артистический мир был куда ближе к журналистике и куда дальше от университетской публики, от ученого мира, от серьезной философской мысли, чем даже столетие спустя и, уж конечно, чем сегодня, когда литераторы, никак не связанные с академической жизнью, образуют вымирающую породу. Вот почему Диккенс — и это нельзя не отметить — никак не соприкасался со многими из тех, кто, согласно нашим сегодняшним представлениям, составлял самое средоточие серьезной мысли девятнадцатого века: ни Джон Стюарт Милль {49} 49 К стр. 138. Милль, Джон Стюарт (1806–1873) — английский буржуазный философ, логик и экономист, один из видных представителей позитивизма. , ни Мэтью Арнольд {50} 50 К стр. 138. Арнольд, Мэтью (1822–1888) — английский поэт, публицист и теоретик литературы, автор поэтического сборника «Заблудившийся бражник» (1849), эссе «Культура и анархия» (1869) и других. , ни Джон Генри Ньюмен {51} 51 К стр. 138. Ньюмен, Джон Генри (1801–1890) — английский теолог и церковный деятель, руководитель «оксфордского движения», противопоставлявшего буржуазному практицизму «духовность», пышную обрядность католической церкви и бо́льшую свободу религиозной мысли. Издаваемые «оксфордским движением» с 1833 г. «Рассуждения для нынешних времен» (по-английски Tracts) и породили «трэктерианизм» — движение с сильной католической окраской. Ньюмен оказал большое влияние на английскую художественную и поэтическую школу «прерафаэлитов». никогда не принадлежали к числу его друзей. Но весь «культурный истеблишмент», каким он виделся современникам Диккенса, уже через пять лет после успеха «Пиквика», а именно к началу 40-х годов, был охвачен кругом его знакомств.

Популярны у английских литераторов трактир «Звезда и подвязка».

Как ни выросло число его знакомых, он все так же регулярно встречался со старыми друзьями и с родителями; что касается родителей, то летом 1839 года они пережили новый финансовый кризис. «Я не могу без сердечной боли думать о матери и об отце», — писал Диккенс. Он принял срочные меры, купил и обставил домик близ Экстера и отослал их туда. Характерно, что Диккенс, даже в собственных глазах не желавший выглядеть деспотичным, отсылая родителей против их воли в деревенскую ссылку в Девоншир, ничего для них не значащий, одновременно избирает это графство местом счастливых заключительных сцен «Николаса Никльби», где для героев «сохранилось все, с чем были связаны воспоминания о былых временах».

Диккенс, конечно, любил светскую жизнь, любил званые обеды, театры, внезапные пешие или конные прогулки, а в конце их обильный стол, да еще к тому же где-нибудь в «Звезде и подвязке» в Ричмонде, но все это не могло не утомлять даже его, человека молодого и энергичного. К этому следует прибавить ужасающее нагромождение издательских договоров, по которым он должен был писать сразу три книги для трех разных издателей. Один из его друзей, принадлежавший к этому новому для него большому миру, помогал ему выпутываться из издательской паутины, и к нему, к Джону Форстеру, Диккенс, во всяком случае до сорока лет, оставался привязан больше, чем к кому бы то ни было. В Форстере он нашел человека, чье остроумие, интересы, социальные взгляды и, что самое важное, нравственные представления перекликались с его собственными. Вскоре Форстер уже читал все его гранки, давал советы относительно некоторых мест в романах, над которыми тогда работал Диккенс, внимательно изучал все его договоры, выслушивал признания о самых затаенных его печалях и опасениях. Лишь с годами, по мере того как Диккенс становился все неугомоннее и все меньше походил на обычного нормального человека, а Форстер все больше уподоблялся другим и, как положено джентльмену в годах, делался все важней и напыщенней, близость их ослабевала, хотя и сохранялась до конца жизни. В годы же между «Записками Пиквикского клуба» и «Барнеби Раджем», в это удивительное время, форстеровская цельность натуры и положительность, способные иногда подавлять других, служили Диккенсу надежной опорой.

Жизнь в постоянном напряжении, да к тому же удар, каким была для Диккенса смерть Мэри Хогарт, естественно, сказались на «Оливере Твисте» и «Никльби». В каком-то смысле мешая автору быстрее совершенствоваться как романисту, все это делает первую книгу поистине замечательным произведением, но портит вторую.

«Оливер Твист», безусловно, одно из величайших и популярнейших произведений искусства всех времен — недаром за него ухватились режиссеры театра, кино и телевидения, недаром он стал жертвой сочинителей поп-музыки. Диккенс еще не обладает подлинным мастерством и поэтому без большого успеха пытается строить сюжет этих обоих романов на совпадениях и надуманных тайнах. Первая часть «Оливера» ближе к журналистике Диккенса, но уверенный, ясный и сдержанный (даже в самых чувствительных местах) язык этой журналистики гениален. Рассказ об Оливере, незаконнорожденном сироте, который воспитывается на ферме, потом попадает в работный дом и, наконец, вступает в большой мир учеником гробовщика, — это рассказ о том, с какой жестокостью викторианская система подавляет безыменные, почти безликие низы общества; о том, как груба и безжалостна эта система даже в тех случаях, когда она осуществляется в рамках закона, и как она (поскольку людям свойственно ошибаться) бесчеловечна на практике. Современный читатель вряд ли заметит то обстоятельство, что Диккенс обрушивается в этой книге на людей серьезных, разумных, образованных, но не сумевших осуществить свои добрые намерения, ибо общественная задача, с которой они столкнулись, оказалась непомерно трудна. От нашего внимания может ускользнуть и то, что, хотя Диккенс был несправедлив к этим людям, он куда лучше их видел истину и в отличие от составителей законов не был ослеплен статистическими данными. Однако нельзя не заметить, что перед нами острейшая социальная сатира, автор которой занят не отдельными личностями, а человеком вообще, «толпой», обществом в целом. Мне кажется, правда, достигнуто это ценой отказа от разработанного диалога и детальной характеристики персонажей, что всегда составляло сильную сторону Диккенса; их место заступает манера нарочито ироническая, что бросается в глаза во всех его романах вплоть до «Домби и сына».

И все же я не могу отдать безусловного предпочтения первой части романа, потому что меня покоряет вторая его часть — странный мир зла, где разыгрывается нелепая мелодрама о маленьком Оливере, попавшем к ворам. В этой части куда больше бьющих в глаза недостатков: в ней появляется целая армия добрых, благородных, но бесцветных и до приторности чувствительных, хотя иногда и комически чудаковатых, персонажей, которые становятся друзьями малыша и в конце концов каким-то чудом оказываются его родственниками. Затянувшаяся болезнь Роз Мэйли тоже никак не относится к делу — это просто отзвук удара, нанесенного автору смертью Мэри Хогарт. И даже в блистательной, лихой, немытой компании мелких воришек и свирепых грабителей главная героиня, проститутка Нэнси, на мой взгляд, остается лишь бледной тенью. Фейгин, Сайкс, Чарли Бейтс, Ноэ Клейпол и прежде всего Ловкий Плут (этот своего рода Сэм Уэллер, переселившийся сюда из «немеблированных комнат» под сводами моста и обративший свои таланты неунывающего кокни не на пользу добропорядочных Пиквиков, а против них) — все они великолепны каждый сам по себе, но они великолепны и все вместе, как шайка — первая и, может быть, лучшая из тысячи шаек, изображенных потом в литературе; ибо хотя всем им присущи неунывающая веселость и какая-то бодрость отчаяния, мы неизменно чувствуем, что все они, взрослые и мальчишки, зверски грубы, вероломны и каждый живет по закону, прямо противоположному Нагорной проповеди: заботится лишь о себе. Но не только эти яркие образы и даже не шайка в целом определяют необычайно сильное впечатление от второй части романа. Секрет в том, что эти индивидуальности мастерски приведены в соответствие с той обстановкой, в которой они действуют: шайка все время в движении — то ползком, то бегом, с писком и визгом она кочует по Лондону, перебирается из одного заброшенного, кишащего крысами дома в другой, подобная такой же крысиной стае.