Елизавета Дьяконова - Дневник русской женщины

На днях мы всей компанией катались на велосипедах. Я ехала с ним рядом. Разговор зашёл о жизни, браке, любви и проч.

— Любили ли вы когда-нибудь? — вдруг спросил он.

Неужели я так сразу, просто, в болтовне скажу ему то, в чём себе едва смею признаваться?

— Никогда, — смело солгала я.

— Сколько вам лет?

— На днях исполнилось двадцать шесть…

— Не может быть! — воскликнул он, поражённый.

— Отчего же нет? — продолжала я лгать и крепче нажала педали… Мы выезжали из лесу, и дорога шла как раз под гору. Велосипед покатился со страшной быстротой. А когда он догнал, наконец, меня, я уже сидела внизу на поляне в обществе остальных спутников, и разговор перешёл на другие темы.

9 сентября, понедельник.

Я всё присматриваюсь к этим людям и чего-то жду от них… Жду, чтобы они встали ко мне ближе, поняли бы, насколько нужны, необходимы мне нравственная поддержка и участие.

Но нет… каждый из них слишком занят своими делами. Все, за исключением “хозяина”, относятся просто, вежливо, но в сущности безлично… И я чувствую, что невидимая стена отделяет меня от них, перешагнуть которую невозможно…

Я начинаю приходить к заключению, что никакая проповедь любви не в силах изменить природы человека. Если он рождён добрым, обладает от природы чутким сердцем, — он будет разливать кругом себя “свет добра” бессознательно, независимо от своего мировоззрения. Если же нет этого природного дара — напрасно всё. Можно быть толстовцем, духобором, штундистом, можно проповедовать какие угодно реформаторские религиозные идеи и… остаться в сущности человеком весьма посредственного сердца.

Потому что как есть великие, средние и малые умы, — так и сердца.

Человечеству одинаково нужны и те и другие.

Характерно, что близкий друг нашего великого писателя обладает этим “добрым сердцем” отнюдь не более, чем другие обыкновенные люди.

Сейчас видно, что он пришёл к своим убеждениям сначала головой, и уже потом сделал себя таким, каким он воображает, что должен быть.

Однообразно, точно заученно, спокойный тон голоса, одинаковый со всеми; а в жизни, в привычках — остался тем же барином-аристократом, каким был и раньше.

Он пишет книги по-русски, по-английски, принимает посетителей, упростил до крайности внешнюю обстановку, всюду вместо дорогих письменных стоят столы простые, некрашеные, а весь его большой дом держится неустанной работой мужика, беглого солдата Мокея.

— Что бы мы стали без него делать! — с комическим отчаянием восклицает он. — Мы точно щедринские генералы на необитаемом острове!

А Мокей, копая со мной картошку, жалуется, что очень трудно жить: “Работы много, вертишься, вертишься день-деньской без устали, то туды, то сюды, а нет того, чтобы для себя, значить, свободного времени”.

В сознании этого мужичка встаёт неясная мысль о необходимости регулировать его работу.

Я предпочитаю мою миссис Джонсон, гостиная которой обставлена элегантно, но которая сама моет полы, стирает бельё и делает всё это совершенно просто, без всяких нравственных проповедей, потому что с детства привыкла к труду.

Сколько раз хотелось мне сказать ему: откажитесь от прислуги, работа которой обеспечивает ваш досуг, который вы употребляете на писание, издание, приёмы, разговоры, споры и т. д.

А то между словом и делом лежит такая пропасть, такое противоречие, что глухое раздражение так и поднимается во мне.

Но вспоминаю изречение: “легче верблюду сквозь игольное ушко пройти, нежели богатому внити в царствие Божие” {Слова Иисуса в Евангелиях от Матфея, от Марка и от Луки.}…

Бесполезно, значит, говорить!

На днях рубили капусту под окнами его кабинета. Он высунулся и спрашивает:

— Что это такое?

— Капусту рубим, — отвечала горничная.

— А-а-а! — снисходительно удивился он.

Я остолбенела. И этот человек, прожив столько лет в деревне, бывший гласный земства, столько раз приезжавший в Ясную Поляну, демократ, — не видал никогда, как рубят капусту!

А великий писатель сам тачал сапоги и клал печи…

В том и разница между гениальным и обыкновенным человеком, что тот, раз пришёл к известному убеждению, — старается провести его прямо и цельно, — его богатая натура способна обнять и проникнуть все стороны жизни.

Не знает великий писатель земли русской, что он один из тех избранных, которые всегда и во все времена являлись как бы для того, чтобы показать миру, до какой нравственной высоты можетподняться человек. И всегда они находят себе последователей, которые отстоят от них далеко; друзей — несравненно ниже себя. Потому что они выше остального человечества и не должны быть окружёнными равными себе. Удел величия — одиночество.

И они как бы искупают этим то, что им дано более, чем другим.

Моё разочарование глубоко, больно и… обидно… <���…>

15 сентября.

— Какая вы, должно быть, способная, — сказал сегодня мой “хозяин”.

— Это отчего вы так думаете? — удивилась я.

— Да так. За что ни возьмётесь — всё хорошо выходит. В саду, в огороде работаете — выходит ловко, хоть вас и воспитали как барышню. И по-английски — какие быстрые успехи делаете…

Мне стало больно-больно…

К чему всё это, если он не любит меня?..

16 сентября.

Нет, — не могу больше!

Всё, всё опротивело мне здесь: и эти дома, и это однообразие, а шум моря неустанно напоминает, что только оно одно отделяет меня от той страны, где он живёт. Только море! <���…>

Я читала Страхова “Мир как целое”. Учёный автор посвятил целый толстый том на доказательство того, что человек — венец творения.

А я так рада была бы теперь всё отдать, если бы какой-нибудь волшебник мог обернуть меня в птицу… чтобы улететь туда, за море, в Париж, к его окну…

17 сентября, вторник.

Все удивляются, почему я уезжаю. А я удивляюсь — как могла так долго прожить здесь? <���…>

18 сентября, среда.

Собираю вещи и укладываюсь. <���…>

Я всем объясняю, что у меня есть своя программа пребывания в Англии, что раз я немного выучилась говорить и понимать по-английски, то надо выполнить и другие пункты: ознакомиться с существующими в Лондоне женскими обществами, физическим воспитанием детей, посмотреть театры, музеи…

А на самом деле — пробуду в Лондоне ровно столько, чтобы сделать самые необходимые покупки, побывать хоть в одном женском клубе, посмотреть журналы, относящиеся к женскому движению в Англии, — и скорее, скорее во Францию!

Лондон, 20 сентября.

Вчера утром уехала из этого хорошенького местечка.

Дождь лил как из ведра, и ветрено было. Прощай, море, белые ленты дорог, красные домики! Увижу ли я вас когда-нибудь?

Я оставляю этот уголок без всякого сожаления. Сердце так и замирает при мысли, что меня теперь отделяют от Парижа всего какие-нибудь двадцать четыре часа пути.