Леон Дегрель - Любимец Гитлера [Русская кампания глазами генерала СС]

В конце дня я послал на позиции круглые хлеба странного вкуса, плоские, как тарелки. Каждый получил четверть этого странного пирога.

Другие солдаты пригнали несколько заблудившихся коров. Их сразу зарезали, распотрошили, освежевали и разрезали на сотни грубых кусков с помощью импровизированных резаков.

Невозможно было найти печки. Я приказал развести у двери костры из бруса. Легко раненые солдаты, негодные к бою калеки получили каждый по штыку или копью. Они должны были зажарить на огне окровавленные куски.

Естественно, у нас не было ни соли, ни каких-либо специй. Но два раза в день каждый боец получил на позиции свой кусок коровьего мяса, более или менее поджаренного, который он грыз во все зубы, как ирокез.

Я захотел даже дать супа бригаде. В двух километрах к северу от Шендеровки в грязи среди сотен грузовиков валялась полевая кухня. Наши повара подцепили ее на буксир, притащили и из немыслимых подручных продуктов сделали потрясающее варево.

Мы смогли найти лишь две бочки без крышек, чтобы транспортировать эту изысканную бурду. Мы погрузили бочки на двухколесную тележку, которой потребовалось восемь часов, чтобы покрыть три километра грязи, которую мороз делал теперь ужасно вязкой. Когда на исходе ночи повозка прибыла наконец в Новую Буду, бочки, трясшиеся во все стороны, были на три четверти пусты. Остальное содержимое, полное ледышек, было отвратительной жратвой. Мы скромно удовольствовались сладким хлебом и жареной коровятиной.

Где бы мы ни пристроились, чтобы перекусить, везде враг стрелял по нам. Шендеровка была испещрена пулями. Повсюду приходилось перешагивать через убитых лошадей, сломанные машины, трупы, которые даже больше не хоронили.

Мы превратили колхозную постройку в полевой госпиталь, открытый всем ветрам, но где по крайней мере наши солдаты с окровавленными ранами имели крышу.

Ни малейшего лекарства больше не было. Не было даже бинтов. Чтобы остановить кровь из ран, наши санитары вынуждены были валить на землю крестьянок и снимать их длинные военные кальсоны — подарки немецкой армии. Они кричали, убегали, хватаясь руками за юбки. Мы не мешали им орать. Таким образом двое-трое тяжелораненых получали повязку. Мы дошли в этом до смешного, которое перемешалось с трагическим и ужасным.

Гроздья гранат разрывались над колхозными домами. Крыша рухнула, десятки раненых были убиты. Другие, обезумев, страшно кричали.

Надо было эвакуировать барак. Наши раненые, как и мы, должны были оставаться на улице.

Более тысячи двухсот раненых из других подразделений уже лежали под открытым небом много дней и ночей на сотнях деревенских повозок, лежа на соломе, промокшие под дождями на прошлой неделе, а теперь отданные во власть колющему морозному воздуху.

С утра среды было двадцать градусов ниже нуля. Раненые с ужасными фиолетового цвета лицами, с ампутированными ногами или руками, умирающие с дергающимися глазами сотнями лежали у дверей в ужасном состоянии.

Вечером в Шендеровке бесконечно шел снег, достигнув двадцати пяти сантиметров толщины. Двадцать-тридцать тысяч солдат, ожидавших в нашей деревне военного разрешения драмы, не имели ни малейшего укрытия.

Мы представляли себя у Березины среди отступавшей армии Наполеона. Повсюду, несмотря на опасность, люди собирались группами вокруг костров на снегу.

Невозможно было спать: растянуться на открытом воздухе при таком морозе означало смерть.

Избы горели большими кострами. В долине сотни маленьких очагов, костерков вырисовывались своим пламенем, окруженные тенями на корточках, солдатами с красными глазами, с десятидневными бородами, тянущими к огню свои распухшие желтые пальцы. Они ждали.

Ничего не происходило, не менялось. Утро находило их в молчании, они даже не пытались искать пищу. Их глаза смотрели в сторону юго-запада.

Бродили сумасшедшие слухи. Их едва слушали. Разрывы снарядов редко ломали тишину и ожидание. Каждый бросался ничком на землю, затем с трудом поднимался. Раненые кричали от боли и холода. Врачи ухаживали за ними по инерции совести…

Тысяча двести раненых по-прежнему лежали на своих повозках. Многие отказались что-либо просить или знать. Они съежились под жалкими одеялами и собирали все свои силы, чтобы не умереть.

Сотни упряжек перемешались. Скелетоподобные кони грызли доски перед собой. То здесь, то там долго кричал или стонал раненый. Обезумевшие люди распрямлялись с волосами, засыпанными снегом. Бесполезно было думать о том, чтобы накормить этих несчастных. Они лежали, убрав головы под одеяла. Время от времени здоровые люди сбрасывали рукой снег, покрывавший эти безжизненные тела.

Многие лежали вот так на повозках с десяток дней и чувствовали, как загнивают заживо. Страдания от ран были ужасными, никаким уколом нельзя было заглушить их, так как не было ничего. Ничего! Ничего! Приходилось ждать, ждать смерти или чуда.

Рядом с повозками выстраивался ряд трупов цвета слоновой кости. Ничто больше не удивляло и не волновало людей. Слишком много пришлось увидеть. Самые тяжелые ужасы не вызывали никакого чувства.

С высот Новой Буды неприятель по-прежнему атаковал. Танки землистого цвета вырисовывались на фоне белого неба. Люди держались, потому что нельзя было больше действовать по-другому. Отступить на это голое место означало непременно быть убитыми советскими пулеметами.

Наши роты были расчленены на дистанции во много километров: здесь пять, там двадцать человек. Ни телефона. Ни радио.

Приходилось ждать сумерек, чтобы оттащить по снегу раненых и десятки парней с обмороженными ступнями цвета стеариновых свечей. Башмаки, разорванные и разбитые маршами по грязи, совсем больше не защищали ноги: дырявые со всех сторон, пропускавшие воду, они стали как ледяные глыбы. Этих несчастных мы спускали в долину. На рассвете их клали на повозки, на место закоченевших мертвых, которых складывали на снег у дороги или возле колес. Они смотрели на нас остекленевшими глазами. Они обросли жесткими, как железные щетки, бородами. Они стонали или возмущались, негодовали. Что делать? Что отвечать? Развязка была впереди. Они это знали так же хорошо, как и мы, и в конце концов свертывались калачиком и умолкали.

В среду днем стало очевидным, что танки, вышедшие с юго-запада в нашем направлении, не дойдут больше до нас или дойдут до нас мертвых. Они не продвигались больше в течение двух дней. Почему? Мы этого не знали.

Прорыв советских боевых порядков был намечен на субботу, 12 февраля.

Потом на воскресенье.

Потом на понедельник.

Прошло пять дней.

Теперь каждый видел, что эти усилия были недостаточны или напрасны. Пылкие телеграммы были всего лишь литературой. Танков не было.