Александр Казанцев - Мёртвая зыбь

30-го мая, налаживая радио-антенну, забрался он на крышу дачи Валентины Александровны. Сам профессор Фельдман еще не переехал из Москвы.

По дорожке от ворот спускалась сторожиха Марья Ивановна, жившая здесь в сторожке с семьей круглый год, следя за сохранностью дач. Она размахивала какой-то бумажкой и кричала.

До Саши донеслись слова:

— Телеграмма… Отец умер…

Взволнованная Валентина Александровна бежала ей навстречу.

“Бедная Валя, — подумал Саша. — Такое несчастье! Подумать только! Александр Исидорович! Был таким бодрым. Значит, не прошла даром Лубянка и лживое дело “врачей-убийц”.

Валя взяла бумагу из рук сторожихи, прочла и направилась к сидевшему на крыше Званцеву.

— Саша, слезай. Это тебе телеграмма. Не пойму. Надо разобраться.

Сердце Саши упало. Он не хотел верить грызущему подозрению. Значит, не Александр Исидорович, но кто?

Холодный пот выступил на лбу. Саша спустился с крыши и взял у Вали телеграмму. Руки у него тряслись, буквы прыгали перед глазами. Он долго не мог понять текста:

“ПАПА УМЕР А Я ТТЕБЯ ЖДЕМ = МАМА”

Из дачи выбежала Таня:

— Что случилось?

— Не пойму. Папа или умирает, или умер. Меня ждут. Я выезжаю.

— Я с тобой.

— Нет. Оставайся с ребенком.

Саша бегом бросился к машине, захлопнул дверцу, мотор взревел и "Волга" ринулась на штурм крутого подъема к воротам.

Званцев мчался к Волоколамскому шоссе, как когда-то в Австрии, обогнав оскорбленного этим генерала армии, начальника тыла фронта. Теперь машину разгоняла тревога за отца.

Домчавшись до Снегирей, он повернул не направо к Москве, а налево по Волоколамке от Москвы, намереваясь не обгонять по встречной полосе поток едущих в столицу машин, а выехать на кольцевую дорогу, огибающую Москву на радиусе 40 километров.

Расчет его был верен. Выехав на эту дорогу близ Истры, он убедился, что шоссе почти пусто и развил скорость на своей "Волге", не меньшую, чем на прежней олимпии. Он объезжал, словно стоячие, редкие грузовики, вызывая недоумение водителей такой сумасшедшей ездой.

И только домчавшись до Ярославского шоссе, он повернул к Москве.

Его догнал на мотоцикле инспектор ГАИ, поравнялся с дверцей водителя, требуя остановиться.

Званцев, не сбавляя скорости, протянул ему в открытое окно телеграмму.

Инспектор, на полном ходу пробежав ее глазами, разрешающе махнул рукой, но не отстал от "Волги", а заехав перед нею, и, выжимая из мотоцикла предельную скорость, эскортировал Званцева, прокладывая ему путь в потоке машин.

Не доезжая Москвы, Званцев просигналил инспектору и свернул к Перловке, чтобы проехать через нее в Лось.

Оставив машину на Седьмом проезде Луначарского, он пробежал через калитку по саду и влетел на веранду. Застал там плачущую маму на руках у брата Виктора. Он жил с семьей на второй половине дачи.

— Умер, Петечка, умер, — заливаясь слезами, говорила она. — В морг увезли его. Должно быть отравился грибами. Сегодня в кухне в погреб полез. Выбрался с трудом и сразу рвать его стало. Грибы, конечно.

Саша хотел сказать, что, скорее, это сердечная рвота, но рыдания перехватили у него горло. И он только сел рядом с мамой, прижал ее к себе, и они вместе рыдали. Не оправдались надежды Шурика, что в телеграмме можно было прочесть “Папа умира(я)(т) тебя ждем”, а было “Папа умер я тебя жду”.

Предстояло перевезти папу из морга домой, на дачу, чтобы похоронить с почестями, как взялся организовать приходивший выразить Магдалине Казимировне свое сочувствие полковник Сергей Петрович. Ему сообщила о несчастье Настенька.

Решили, что сыновья Петра Григорьевича Витя и Шура поедут на Шуриной "Волге" в Мытищи и привезут из больничного морга тело отца.

Это было тяжелейшим за всю жизнь испытанием для Саши Званцева, которое он никогда не забудет.

В больнице братья получили необходимые документы. Вскрытие не производилось. Установленная причина смерти — сердечная недостаточность.

Морг находился в отдельном от больницы помещении, холодильной установкой оборудован не был и походил на обыкновенный сарай. Воздух в нем был затхлый, пропитанный трупным запахом. На нескольких столах лежали покойники, прикрытые простынями. На одном из них из-под небрежно брошенного холста торчали голые ноги.

И это оказался Петр Григорьевич.

Служитель морга смущенно поправил холстину, закрыв ноги, но открыв лицо. Оно было спокойное, как у человека, который сейчас проснется.

Сыновья, сняв головные уборы, долго недвижно стояли, всматриваясь в знакомые черты родного лица, пока служитель не вернул их к действительности:

— Чего ж, робята, небось признали батю своего? Теперича одеть его надобно. Голым товар без обертки не велено отпускать. Одежа ейная у нас в сохранности.

Вдвоем одевали отца без нижнего белья, натянув только брюки на ноги, с трудом приподнимая грузное, мягкое тело. Рубашку надевать не стали.

— На заднее сиденье как положите, скатится могет батя ваш, — беспокоился служитель.

— Я его рядом с собой посажу, и в обнимку с ним поедем, — решительно заявил Виктор Петрович.

— И не страшно тебе будет?

— Не привидение везем, а отца родного.

— Ну, скатертью вам дорожка. Не у всех покойников пара таких молодцов обнаружится, — прощался бородатый мужичек-служитель.

Саша сел за руль. Сзади рядом с братом сидел, привалясь к старшему сыну, их умерший отец, которого без носилок, с трудом, неимоверно тяжелого, втроем дотащили до машины.

Еще труднее было без чьей-либо помощи пронести его через калитку, по любовно ухоженному им саду внести в комнату и положить на стол, за которым недавно чествовали отца, а он выпил стакан водки за троих.

Через два дня его хоронили с оркестром, и гроб выносили два сына, пятнадцатилетняя внучка Аленушка и полковник Сергей Петрович.

По дороге на кладбище на берегу пруда мужчины из провожающей гроб толпы соседей сменяли друг друга, не пожелав воспользоваться грузовой машиной, присланной Горсоветом.

На мраморной могильной доске потом написали: “ПЕТР ГРИГОРЬЕВИЧ ЗВАНЦЕВ. Первый общественник г. Бабушкина. 1874–1958”.

Саша Званцев и Женя Загорянский сидели за шахматной доской на дачной веранде.

Отсюда открывался чудесный вид на пойму реки Истры. Она серебристой лентой протянулась под высоким противоположным берегом. На его обрыве, в черных пятнышках углублений, ютились без счета ласточки, острыми стрелками проносившихся над водой, скрываясь в своих гнездах.

Женя, выиграв очередную партию и расставляя фигуры для новой, говорил: