Александр Казанцев - Мёртвая зыбь

— Чур меня! Чур! Чем больше я узнаю тебя, тем больше дивлюсь. И даже начинаю бояться. Толи дело, когда мы с тобой влюблялись не в чудо-девушку, а в грохочущий завод. И стихи писали и о девушках, и об огненной струе металла, льющейся в ковш.

— Не отрекаюсь от этих тем, но увлечен и такими масштабными поэтическими замыслами, как предостережение людям, способным превратить свою Землю в кольцо обломков, вращающихся на ее былой орбите вокруг Солнца.

— Если написал про это, прошу прочти.

— Изволь:

— Это впечатляет, старче. Но ничтожно мало по сравнению с глыбой, которую затронул. То, что ты прочитал, всего лишь эпиграф к большому роману, который ты обязан написать.

— Я не думал об этом. У меня совсем другие планы.

— И прекрасно! Я — плановик, и знаю, что не может быть плана без продолжения. Предусмотри в своей писательской пятилетке такой роман. — Спасибо, Костя. Я подумаю. Боюсь, не скоро возьмусь за такую гору.

— Надо показать до чего, владея атомом, можно докатиться по наклонной плоскости, по которой человечество уже скользит! Надо “не дать Земле кольцом астероидов стать!”

— Принято. Мне это по душе.

Куда делись русские зимы с лихими тройками, январскими морозами, когда “Раз в Крещенский вечерок девушки гадали, за ворота башмачок, сняв с ноги бросали”, а “Боярин Грязной завертывал девицу в соболью шубу, заваливался с ней в сани — и пошел!”?

Куда запропастилась зима-союзница в двух Отечественных войнах? А как помогала она Кутузову и лихим его казакам гнать жалкие закутанные от холода во что придется остатки наполеоновских полчищ! А как сибиряки, кому любой мороз нипочем, вместе с беззаветными Жуковскими бойцами, преградили путь мерзнущим гитлеровцам, тщетно рвущимся к Москве провести там парад своей Победы.

Теперь зима стояла мокрая, слякотная, ненастоящая, как “Хрущевская оттепель”.

После двадцатого и девятнадцатого съездов партии писателям показалось, что политический климат изменился: люди, незаконно репрессированные, возвращались из лагерей Прокатилась волна реабилитации. Илья Эренбург написал свою “Оттепель”.

Все надеялись на общее потепление.

Женя Загорянский, не состоя сам в Союзе писателей, болезненно отзывался на все сражения на культурном фронте, считая, что потому он и называется фронтом, что идут там непрестанные бои.

— Как я слышал, Никита Сергеевич несколько раз собирал за городом писательскую элиту. Ты в курсе, о чем там шла речь? — спрашивал он Сашу Званцева за обычной для них шахматной партией.

— Хотел сделать “инженеров человеческих душ” верными помощниками партии.

— И что для этого требуется?

— Писать о современности, о построении коммунизма в нашей стране еще при теперешнем поколении.

— О современности? — усмехнулся Загорянский, — читал я их творения о неком лакированном лубочном крае, якобы отражающих нашу действительность.

Надо сказать, что Женя знал все, что происходило в литературе, используя свой дар молниеносного чтения и проглатывая все толстые журналы, приходящие по подписке, жадно приобретал все книжные новинки. Они постепенно заполняли его огромный, во всю стену, книжный шкаф, где все было им прочитано.

— А почему тебя не приглашают на эти приемы? Ведь в Союзе писателей ты не на последнем месте, не раз избирался членом бюро прозаиков. Даже замещал именитых председателей — Леонида Соболева, Константина Паустовского.

— Но сам-то я не отличился в отражении действительности, — ответил Саша.

— В ее приукрашивании?

— В ее искажении, — уточнил Званцев.

— Ты же две книги написал о сельском хозяйстве. “Машины полей коммунизма” и “Богатыри полей”.

— Я отразил только продукцию сельскохозяйственного машиностроения, ничего не приукрашивая. Она попадала на машино-тракторные станции в умелые руки специалистов. А когда такие станции бездумно ликвидировали, я решил сельским хозяйством в литературе больше не заниматься.

— А как же с отражением современности?

— Я не хочу, Женя, угоднически лгать, преподнося читателю сусальную неправду, продвигающую тебя в элиту. Я лучше буду звать молодежь на великие свершения, рисуя возможное будущее, веря, что “Это может быть, это должно быть, это будет!”.

— Хороший эпиграф для твоего следующего романа. Только будет “это” не при нашем поколении. А что за совещание по научной фантастике ты проводил?

— Ну, не я. Мой только обзорный доклад этой литературы был, совместный с Иваном Ефремовым, который из-за заикания не выступает.

— Ефремов — глыба, мыслитель со своим видением мира.

— Мы с ним представляем научное крыло фантастки. Нам противостоит другое, фантасмагорическое, не признающее никаких ограничений для вымысла. Американцы называют эти направления твердой и легкой фантастикой. А их общее английское название “Сайнс фикшен” можно перевести как “псевдонаучное”.

— И до чего же вы договорились?

— Трудно сказать. Одни доказывали, что понятия “научная” и “художественная” несовместимы. И что раз научная, значит антихудожественная. И что, скажем, я со своими научно-обоснованными романами вовсе не писатель. Другие — что художник не должен быть связан какими-либо условиями.

— Ты что, не понимаешь, что не литературный это диспут, а возня у корыта.

— Я, Женя, предпочитаю на нападки в свой адрес отвечать книгами. Но тебе за шахматной доской открою свою позицию, в шахматах именуемую крепостью. Из множества дебютов нет ни одного проигрывающего. Приверженный к твердой научной фантастике, как к любимому дебюту, я могу и проиграть, то есть написать плохую книгу, а могу и выиграть, если книга будет художественной. Противник мой, склонный к фантасмагорическому крылу литературы, в этом, образно говоря, дебюте тоже может и выиграть, и проиграть. Как писать будет. Мы знаем великолепные партии или книги в таком жанре, хотя бы “Саламандры” Карела Чапека, о разумных, но безнравственных амфибиях, фашисткой волной захлестывающих весь мир, или продолжающий мыслить герой рассказа Кафки, внезапно ставший насекомым. В первом случае это политический памфлет, во втором — литературный прием психологической прозы. Короче говоря, все дебюты хороши для сильного игрока. И все жанры приемлемы для истинного художника, способного создать прекрасную книгу. И я, решаясь уподобить себя верблюду в караване, идущему, несмотря на собачий лай, хотел бы быть Крыловским котом-Васькой, который слушает да есть, то есть пишет, уверенный в своей правоте. Не надо думать, что все у меня сверхотлично. И чемпионы мира проигрывают. Но судить произведение надо не по отвлеченным понятиям художественности, а по законам жанра. Нельзя требовать от остросюжетного произведения психоанализа героев, образ которых рисуется не проникновениями в психику, а их действиями.