Александр Казанцев - Через бури

Маленькая парижаночка теребила Сашу, но она не требовала зеркальца в серебряной оправе обратно, а по-детски тянулась, просясь «на ручки». Саша счел это арендной платой за «дамский перископ» и, вспомнив горьковскую фею, что в Дунае купалась, схватил парижскую хорошенькую фею и посадил ее себе на плечо. Девушка взвизгнула и радостно засмеялась. Саша, сам не зная почему, стал пробираться вперед. К его удивлению, прежде зло сомкнутые ряды расступились перед очаровательной всадницей на двуногом коне. Лишь оказавшись в первом ряду, она позволила опустить ее на землю, упиваясь зрелищем марширующих солдат. И только когда за ними двинулись грохочущие танки и тягачи, тащившие артиллерию, у феи интерес пропал, и она стала о чем-то просить Сашу, проводя пальчиком по губам. Саша понял: просит обратно зеркало, оставшееся у художника. Ей надо намазать губы, да и серебряная оправа ей дорога.

Художник не двигался с места и вскоре был найден. Он облегченно вздохнул и отдал хозяйке зеркальце:

— Ну, слава Богу, я уж думал, вы попали в историю. Удивляюсь, Александр Петрович, вашему поведению. Это уже не поношение признанных гениев искусства, я уж не знаю, как это назвать. Советскому человеку разгуливать под седлом у местной амазонки — это же черт знает что такое!

Француженка поняла, что ее партнера ругают, и со словами:

— Бьен! Бьен! — погладила Сашу крохотной ладошкой по щеке.

Потом, послав новым знакомым по воздушному поцелую, скрылась в расходящейся толпе.

— Я думал, она поведет нас в бордель, — мрачно процедил художник.

— Вернуть обратно мадемуазель? — съехидничал Саша.

— Вы окончательно сошли с ума, Александр Петрович. Разве мы можем себе это позволить?

Они уже ничего не могли себе позволить. Их время и валютные ресурсы кончились. И напрасно шикарно одетые, несмотря на летний день, в меховое манто привлекательные дамы распахивали перед ними свое одеяние, за которым, кроме их манящего тела, ничего не было.

Билеты в прямой вагон «Москва — Париж» были давно куплены. Осталось только попрощаться с очаровавшим их за две недели городом, с бурной его историей — от древнеримской крепости Лютеции до современного центра культуры и законодателя моды.

Как велика его притягательная сила, Званцев узнает много лет спустя в писательском ресторане от радиоастронома с мировым именем, профессора, члена-корреспондента Академии наук СССР и члена Лондонского королевского общества Иосифа Самойловича Шкловского. Он рассказал о трех ночах, проведенных им под мостом в Париже вместе с бродягами и бездомными, так как имел денег лишь на три завтрака и трехдневную визу для осмотра Парижа. У профессора сложились хорошие отношения с коренным подмостным населением из бродяг и обиженных жизнью. И те отправились провожать его на вокзал Сен-Лазар, всполошив местную полицию. По сравнению с ним наши участники нью-йоркской выставки с двухнедельным отпуском в Париже были куда счастливее и, задолго до профессора Шкловского, попрощавшегося с бродягами, вошли в прямой вагон «Москва — Париж» и завалились в купе спать.

Тележки вагона европейской колеи утром сменят в Бресте на наши ширококолейные. Тогда их и потревожат советские пограничники.

Но их потревожили раньше.

Дверь с шумом открылась. Три офицера в черной форме со свастикой на рукаве бесцеремонно ввалились в купе. Сердце у Званцева сжалось — эсэсовцы!

— Паспортный режим, господа! Предъявить документы! Schneller (Живее!) — раздалось по-немецки.

Саша достал свою «красную паспортину», хранившуюся у заботливого консула в Нью-Йорке, пока его владелец был там.

Офицер-эсэсовец взглянул на корочки протянутого документа и вернул его, не раскрывая:

— О! Русские! Добрый путь, дорогие товарищи. Я дам извещение по пути следования, чтобы вас не беспокоили. Осматривать ваш багаж не будем.

Саша и художник ничего не понимали.

Они не знали, что Молотов уже в Берлине.

Вскоре началась Вторая мировая война.

Для Званцева это были тяжелые времена. Роман рухнул. Надо писать заново. Без причины он был уволен из «Оргаметалла». Иосифьян словно забыл друга. Ни разу не появился, не поддержал. Ураган репрессий унес всех тех, кто поддерживал когда-то их. Не стало ни Тухачевского, ни Орджоникидзе, ни Павлуновского, даже Точинского. Когда за Орджоникидзе приехали, чтобы арестовать его, он, возмущенный, позвонил своему другу по партии Coco. Сталин издевательски ответил ему:

— А ты гони их в шею. Ты ведь Серго, — и повесил трубку, словно Орджоникидзе мог это сделать.

Серго понял все. Пред ним встал Coco, экспроприатор Тифлисского банка, холодно уничтоживший парней охраны… Вот и теперь Coco уничтожает всех, кто может помешать ему взять всю власть. И старый революционер на глазах у стоявших в дверях чекистов застрелился.

А туг еще Израиль Соломонович Шапиро, Сашин псевдосоавтор по сценарию «Аренида», пришел без него к Инне Александровне и предложил ей выйти за него замуж, разведясь со Званцевым. Он на днях будет арестован. Шапиро это доподлинно известно (должно быть, сам донос написал, чтобы одному остаться автором фильма). «И надо спешить с разводом до ареста, а то теперь жен тоже забирают». Инна с негодованием выгнала его, рассказала со слезами Саше и предложила немедленно выехать им с трехлетним сынишкой Олегом на юг. Тем более что получено письмо от Татьяны Николаевны. Она писала Шурику, что их дочь Нина за блестящие успехи в пятом классе награждена бесплатной путевкой в детский санаторий в Геленджике. И было бы неплохо встретиться дочери с отцом.

Званцевы в тот же вечер выехали в Новороссийск.

В Новороссийске супруги расстались. Инна с мальчиком направилась по побережью до Ермоловского, а Саша — в близкий Геленджик, стоявший на берегу бухты. В конце аллеи со стройными, стремящимися в синее небо кипарисами, Званцев ждал вызванную воспитательницу. Он размышлял о своей судьбе, об Иосифьяне. «Его можно понять, — оправдывал он приятеля. — Я окружен семьей врага народа. И не эта ли причина увольнения из «Оргаметалла»?»

Вокруг росли магнолии и роскошные олеандры. Словно взятой из архива сводкой, времен Первой мировой войны, на столбе хрипела радиотарелка: «На Западном фронте без перемен». А здесь, в благодатном крае было тихо. «Не шелохнет морская гладь». Морская прогулка с дочерью могла удаться на славу.

Санаторий размещался на взгорье. К калитке, где ждал Званцев, спускалась ясноглазая воспитательница с фигуркой, заимствованной из Лувра:

— У вас прелестная дочь, но сегодня вечером она поет в хоре. Оставайтесь ночевать. Я уступлю вам свою комнату. Я покажу вам сказочные места, — в ясных глазках зажглись искорки.

Званцев отказался от комнаты и лунной прогулки. Искорки в глазах потухли: