Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

По незнанию местных обычаев я совершил большую ошибку, отправившись в Алеппо без твердых гарантий нашего устройства. Мне казалось, что если серьезный человек дает мне письмо к своему приятелю и говорит, что тот будет счастлив дать нам ангажемент, то это уже гарантия. Или если свой брат-артист говорит: «Иди по такому-то адресу, спроси такого-то, передай поклон от меня, и он устроит все в наилучшем виде», то это тоже своего рода гарантия. У меня было одно письмо и четыре или пять «верных» адресов. «Уж что-то одно непременно выгорит», решил я, а моя серьезная Зиночка ничего на это не возразила. Приехав же в Алеппо, мы были сильно разочарованы. Прежде всего тем, что сразу же по приезде у меня на улице вытащили бумажник, в котором было много денег. Дальше неприятности посыпались одна за другой. Партнер маронита встретил нас очень любезно. Угостил кофе и сладостями, прочел письмо прямо при нас и сказал, что счастлив с нами познакомиться. Мы с Зиночкой радостно переглянулись, думая, что сейчас подпишем контракт, но контракта он нам не предложил. Перед тем как уйти, я спросил, можем ли мы на что-то рассчитывать, и услышал в ответ уклончивое: «Возможно». Примерно то же самое ожидало нас и в других местах. «Ах, вы от такого-то? Как хорошо! Давайте пить кофе… Нет, сейчас ничего определенного сказать не могу». Мы не понимали, что происходит, пока нам не объяснил портье-француз. «Привыкайте, это Восток, — сказал он. — Здесь пишут письма и отправляют к знакомым из вежливости, просто чтобы сделать человеку приятное. Такие здесь традиции. Все оказывают друг другу любезности, которые на самом деле ничего не значат и ничего не стоят. Если вы спрашиваете: «А к кому я могу обратиться за помощью в Алеппо?», то вашему собеседнику непременно нужно назвать вам чье-то имя. Ответ: «не знаю» прозвучит не просто невежливо, а грубо. Он означает, что вы и ваши проблемы совершенно неинтересны вашему собеседнику. Это все равно что сказать: «Убирайтесь к чертям!» Даже на улице, когда незнакомец спрашивает дорогу, нельзя так отвечать. Надо показать какое-нибудь направление, пусть и неверное».

Проклиная подобную «вежливость», мы уехали из негостеприимного Алеппо в хорошо знакомый нам Бейрут. Я ужасно стыдился своей оплошности. Зиночка меня утешала, говоря, что такое с каждым может случиться. Откуда мне, европейцу, было знать про восточные причуды. Но я все корил и корил себя. Преподанный урок я усвоил на всю жизнь. С тех пор я не строю никаких планов, пока у меня на руках нет подписанного контракта. Кто обжегся на молоке, тот дует и на воду.

В Бейруте дуэт Пьера и Жени Заки приказал долго жить. Вместо него родился дуэт Петра и Зинаиды Лещенко. Впервые в жизни я видел свою фамилию, напечатанную на афишах крупными буквами. Эта перемена произошла благодаря нашему устройству в русский ресторан «Медведь», владельцем которого был известный николаевский ресторатор Бойко. В русском ресторане Пьер Заки смотрелся бы неуместно. Это в Российской империи была мода на французское, затронувшая даже патриархальных цыган. У эмигрантов в почете было только русское, и их можно понять.

Слово «эмигрант» часто служит синонимом слова «антисоветчик», но я, как человек, проведший большую часть жизни в эмиграции, могу сказать, что это не так. Разные причины вынуждали людей покидать родину. Антисоветчиков, то есть людей, истово ненавидящих советский строй, среди эмигрантов не так уж и много. Большинство — это люди, оставшиеся без родины и безумно по ней тоскующие. За год работы в «Медведе» я не сталкивался ни с чем антисоветским. Только с тоской по России и жгучим интересом ко всему, что в ней происходит.

Однажды во время моего выступления произошел трагический случай. Я пел «Прощание с табором». Когда я допел до слов: «Что в новой жизни ждет меня — не знаю, о старой не хочу тужить…», из-за стола, опрокинув его, рывком поднялся мужчина лет пятидесяти. «Не могу так жить больше!» — с надрывом воскликнул он и быстро вышел из зала. Спустя секунду раздался выстрел. Он застрелился на глазах у гардеробщика и швейцара. После я узнал, что то был богатый бейрутский антиквар П., человек, которому, по мнению окружающих, нельзя было жаловаться на жизнь. Но тоска по России перевесила все остальное.

В «Медведе» мы чувствовали себя словно не в Бейруте, а где-нибудь в Одессе. Здесь все было русским, за исключением ковров, развешанных по стенам. Но «Медведь» претендовал на звание шикарного ресторана, а на Востоке без изобилия ковров шика быть не может.

Помимо пения в нашей программе были танцы и комические номера. Наибольшим успехом из них пользовалась сценка «Цыган с медведем», наш комплимент ресторану «Медведь». Цыгана изображала Зиночка, а я был упрямым медведем, который не желал танцевать, но умильно выпрашивал у цыгана сахар. Заканчивался номер вальсом, который исполняли медведь с цыганом. В этом вальсе и крылась вся соль. Зрители ожидали «Барыню» или «Калинку», а вальс вызывал громоподобный смех.

К концу 1927 года мы поняли, что нам надоел Восток, и после окончания контракта уехали из Бейрута в Афины, несмотря на то что Бойко предлагал нам остаться у него еще на год. Мы сменили русский ресторан в Бейруте на русский ресторан в Афинах. Назывался он «Московит». Владелец «Московита» Пантелеймон Адамиди случайно увидел наше выступление в «Медведе», познакомился с нами и пригласил к себе в Афины. Пантелеймон был мариупольским греком, эмигрировавшим в ноябре 1920 года. Он подписал контракт с нами в Бейруте, поэтому в Афины мы ехали с легким сердцем.

Если бы мы знали, что нас ждет в Афинах, то остались бы в Бейруте. До сих пор мысленно проклинаю тот день, когда мы познакомились с Адамиди и он пригласил нас к себе.

Жизнь артиста тяжела. Лишь непосвященные могут считать ее вечным праздником. Они видят только лицевую часть кафтана — славу, аплодисменты, толпы поклонников, веселье, цветы… Изнанку видим только мы. Тяжелый труд, постоянные переезды с места на место, вечная неуверенность в завтрашнем дне. Вдруг после ангины пропадет голос или же начнут болеть суставы. Что тогда?

Я никогда не забывал о завтрашнем дне, особенно после того, как женился. Когда же Зиночка сказала мне, что она беременна (это произошло в Афинах), я стал работать как одержимый, чтобы отложить как можно больше денег. Зиночке я предложил не работать совсем, но она отказалась. Сказала, что, сидя дома, умрет со скуки. Беременность она переносила хорошо и, пока со стороны ничего не было заметно, могла работать. Я следил за тем, чтобы она не переутомлялась, и настоял на том, чтобы исключить из нашей программы наиболее энергичные номера.