Эстер Маркиш - Столь долгое возвращение…

В разговорах с Эренбургом — интересным собеседником, несколько меланхоличным человеком, дорога до Тбилиси прошла незаметно.

Тбилиси встречал сытостью, хмелем, кавказским гостеприимством. Рядом с объятым продовольственным кризисом Баку грузинская столица казалась раем. Роскошные банкеты сменяли друг друга — под председательством секретаря Союза писателей Гасема Лахути, друга Сталина. Лахути, возглавивший Союз писателей, приехал в СССР из Персии как политэмигрант. Всем было известно, что на стене его московской квартиры висит большая фотография, на которой изображен кремлевский хозяин с надписью: «Моему другу Гасему Лахути от Иосифа Сталина». Эта фотография была охранной грамотой Лахути. Персидский поэт любил писать Сталину письма, полные лести и восхвалений — в полном соответствии с традициями персидской литературы. На письме он и «погорел» — правда, значительно позже, уже после войны. Он тогда написал Сталину очередное письмо, где сравнивал Сталина с садовником, вырастившим прекрасный цветник. Запах каждого цветка, по словам отправителя, был знаком садовнику. Только один чудный цветок — еврейский театр Михоэлса — остался вне поля зрения хозяина сада. Лахути призывал Сталина посетить еврейский театр и воздать ему должное. Кремлевского антисемита такой призыв возмутил до глубины души, и он приказал Лахути больше писем ему не писать.

В 37-м, однако, слава Лахути была в зените.

Именно ему было доверено провести литературный митинг в Гори — том городке, где на свет появился Сталин. Митинг решено было устроить у подножья широчайшей мраморной лестницы, ведущей к мраморному же павильону, внутри которого спрятан был и укрыт домишко родителей Сталина. Символично, не правда ли — у подножья лестницы?!

О литературе ничего не говорилось на этом митинге.

Лахути сказал, обращаясь к солнцу над нашими головами (цитирую по памяти):

— Ты, солнце, глупое! Ты нам больше не свети! У нас есть свое солнце — Сталин!

Люди молчали, словно пораженные молнией. Потом раздались жидкие аплодисменты — люди боялись не аплодировать, боялись угодить за это в тюрьму.

Маркиш стоял рядом со мной, лицо его было серого цвета. Он не глядел на людей — глядел в землю. Желваки его судорожно вздувались под кожей. А люди вокруг него хлопали в ладоши, также не в силах поднять глаза.

31 декабря 37 года состоялся заключительный банкет, посвященный 750-летию со дня рождения Шота Руставели. У входа в ресторан стоял Миша Светлов с большим поленом в руках. В ответ на мой недоумевающий взгляд Светлов разнял полено, и я увидела внутри букет очаровательных весенних — откуда только он из раздобыл? — фиалок.

— Сегодня я подарю эти цветы самой красивой девушке в мире, — сказал Светлов.

Он подарил их Радам Амирэджиби — из рода грузинских царей, действительно потрясающе красивой девушке, ставшей вскоре женой Миши Светлова. Брак этот был не слишком-то удачным, длился долго, но, в конце концов, распался.

— Грузинская царица — слишком большая роскошь для бедного еврея, — горько шутил впоследствии Светлов.

В 11 вечера, накануне Нового года, группа писателей — Светлов, Голодный, Маркиш и испанец Пля и-Бельтран — выехали в Батуми. Наутро мы приехали в Сухуми — столицу Абхазии. Там нас всех «сняли» с поезда: партийный начальник Абхазии, по имени Дэлба, прибыл на вокзал и просил Маркиша задержаться в городе. Он, оказывается, много читал Маркиша и теперь мечтал о знакомстве с ним. Уговоры были столь настойчивыми и дружелюбными, что Маркиш согласился задержаться в Сухуми вместе со своими товарищами.

Вечером Дэлба принимал нас в своем доме. В его кабинете, над столом, было прикреплено к стене английской булавкой, вырезанное из газеты стихотворение Маркиша «Испания».

Дэлба недолго удержался на вершине партийной власти: он был подвергнут опале, оказался не в чести и ушел в научную работу.

С опозданием на сутки приехали мы в Батуми. Там нас ждали предупрежденные Дэлбой о нашей задержке в Абхазии. Началось все, конечно, с гигантского собрания в Батумском оперном театре. Кто-то из хозяев закатил доклад на два часа. Почти в каждой фразе, произносимой по-грузински, встречалось слово «Сталин». И каждый раз в зале начинали аплодировать и вставали. А в президиуме Маркиш со Светловым с серьезными лицами играли в «крестики». Я видела это — сама сидела в президиуме, переводя с испанского на русский выступление Пля и-Бельтрана.

Уезжали мы из Батуми на пароходе. Оркестр сыграл уже все ему положенное, приветственно-прощальные речи были произнесены. Пароход, однако, не отправлялся. Пассажиры начали понемногу роптать и выражать свое нетерпение. Капитан в ответ на это закрылся в своей каюте, а портовая администрация отказалась отвечать на вопросы. Так простояли мы под парами, у причала, более часа.

Наконец, из города на большой скорости прикатил автомобиль. Из автомобиля выскочили люди и потащили на пароход какие-то ящики с именными ярлыками.

Выяснилось, что типографии приказано было напечатать для гостей-писателей памятные грамоты, а типография не успела выполнить заказ в срок.

Вот пароход и держали на рейде.

Наконец, отплыли — с грамотами, песнями провожающих, ящиками коньяка и фруктов.

А я везла в себе то, что девять месяцев спустя стало моим вторым сыном, Давидом.

23 сентября 38 года в нашем доме были гости — еврейские писатели из Одессы. Речь, как всегда, шла о литературных делах. Молодые одесситы — среди них Нотка Лурье — глядели на Маркиша как на оракула: уже в те годы Маркиш был «живым классиком» еврейской литературы на идиш.

В самый разгар вечера я почувствовала приближение родов. Не желая отвлекать Маркиша от его дела и — главное — не смущать до поры его душу своей болью, я кое-как дотащилась до телефона и вызвала «скорую помощь». Карета приехала скоро, и тут Маркиш, естественно, был введен в курс дела. Маркиш был взволнован необычайно, но, как мне думается, не тем, что вот-вот должен появиться у него второй ребенок. Он глядел на меня потерянно и словно бы виновато: видя, что мне больно, он не мог помочь мне, не мог взять на себя хотя бы часть моей боли — и это мучило его.

24 сентября 1938 родился наш второй ребенок — сын. Все знакомые и родственники, как положено в таких случаях, принимали активнейшее участие в выборе имени. Предложений была целая куча — от Абрама до Ивана. Маркиш положил конец неопределенности: он решил назвать сына Давидом — в честь своего покойного отца.

И даже потом, когда все уже счастливо завершилось и даже много времени спустя я все еще не могла забыть глаз Маркиша — полных сочувствия и мучительной беспомощности.