Эстер Маркиш - Столь долгое возвращение…

Михоэлс поразил меня своей внешностью: он был очень некрасив в привычном понимании этого слова. На крупной коричневоглазой голове, сидевшей на короткой шее, выдавался далеко вперед неправильной формы подбородок с отстающей нижней губой. Коренастое, плотное, короткое туловище скрывало в себе значительную физическую силу. Горячие, грустные, насмешливые глаза жили словно бы отдельной от лица жизнью. С доброй иронией глядел на меня Михоэлс, уловивший мое смущение, граничащее с испугом. Но первые же, ничего, быть может, незначащие слова, произнесенные им, заставили меня забыть о его необычайной внешности: Соломон Михайлович располагал к себе, внушал доверие интонацией голоса, строем мысли. И несомненным ироническим самокритицизмом.

Несколько лет спустя, в 1934, я оказалась на одном теплоходе с Михоэлсом: мы плыли в Сухуми. Михоэлс был подавлен, почти мрачен: незадолго до этого он похоронил свою вторую жену, Женю Левитас. Мы с Маркишем были, конечно, на похоронах и были потрясены почти нечеловеческим горем Михоэлса над гробом Жени. Кроме того, я знала, что Михоэлс готовит к постановке «Короля Лира», «вживается» в трагедийную роль своего героя — несчастного короля. Это, как мне казалось, тоже накладывало отпечаток на актера.

В Сухуми всех пассажиров парохода повезли смотреть знаменитый обезьяний питомник. Поехал и Михоэлс — без особого интереса, за кампанию. Мы шли рядом по музею питомника, скользя взглядами по скучным таблицам, диаграммам, рисункам.

И вдруг Михоэлс, молчавший всю дорогу, остановил меня, взяв за руку:

— Что же это ты проходишь мимо моего портрета? — пророкотал у меня за спиной Соломон Михайлович. В голосе его слышался сдержанный смех, почти торжествующий.

Я остановилась — на стене против меня висела большая картина, написанная маслом: портрет шимпанзе. Не зная, что сказать, я молчала смущенно.

— Но это же копия! — с наигранным восхищением сказал Михоэлс. — Разве ты не находишь?

Мне ничего не оставалось, как вежливо улыбнуться: Михоэлс шутил не напрасно.

— Какой художник! — продолжал восхищаться Михоэлс. — Какой портретист! Как верно он уловил мои черты!

Этот эпизод развеселил Михоэлса, вывел его из угнетенного состояния.

А вскоре после возвращения с Кавказа я снова вспомнила похороны Жени Левитас. Тогда, на похоронах, в крематории, горе Соломона Михайловича потрясло всех, кто пришел проводить покойную. В немой, бешеной скорби, в скорби человеческого бессилия перед смертью Михоэлс одному ему присущим жестом подносил к стиснутым губам сведенные судорогой пальцы правой руки… Это было страшнее плача, страшнее мужских рыданий. Это осталось в памяти как крайний предел страдания и боли человеческой души.

На премьере «Короля Лира» мы с Маркишем увидели ту же самую гениальную сцену горя — только лежала перед Михоэлсом не Женя Левитас, а лежала перед Лиром дочь его Корделия. Мне стало страшно, я взглянула на Маркиша. Он подавленно, тихонько кивнул головой: он тоже узнал, вспомнил. Я видела, что это перенесение поразило его и смутило его душу… Исполнение Михоэлсом роли Лира вызвало настоящую бурю в театральной Москве. Театральной критикой Михоэлс был назван «лучшим Лиром века». Этому немало способствовала сцена «Смерть Корделии».

Взаимоотношения между двумя крупнейшими фигурами российского еврейства — Маркишем и Михоэлсом — характеризует история, случившаяся в начале 39 года. Газета «Правда» попросила тогда Маркиша выступить с публицистической антифашистской статьей, и Маркиш, написав, отправил ее в редакцию. Накануне опубликования статьи в нашем доме раздался утром телефонный звонок. Маркиш, как всегда в эти часы, работал и к телефону не подходил — так что на звонки отвечала я. Я сняла трубку — и услышала взволнованный голос Михоэлса:

— Где Маркиш?

Узнав, что звонит «Старик», Маркиш взял трубку. А десять минут спустя вышел из кабинета.

— Я уезжаю в театр, — сказал Маркиш. — Старик просит… Ему через полтора часа выступать на митинге — надо помочь.

Через полтора часа Маркиш позвонил мне, сказал:

— Включи радио — Старик сейчас будет говорить.

Я включила — и обомлела: Михоэлс читал статью Маркиша, написанную для «Правды». Не успел он закончить — снова звонок, на сей раз из «Правды»:

— Где Маркиш? Что он сделал — ведь Михоэлс читал на митинге его статью, уже поставленную в номер! Такая статья!..

Статья, действительно, была замечательная — она обошла мировую прессу под именем Михоэлса.

Скоро вернулся Маркиш, и я рассказала ему о звонке из «Правды». Маркиш улыбнулся шаловливо, весело:

— Это все чепуха. Но ты слышала, как великолепно Старик читал?!

Вечером в театре шел «Лир», а мы по традиции никогда не пропускали этот спектакль — если только были в Москве. Не обязательно было смотреть спектакль — надо было зайти к Михоэлсу за кулисы.

Мы пришли в его артистическую уборную, когда Михоэлс был на сцене. Из репродуктора театральной радиосети доносились слова Лирова монолога… Наконец, открылась дверь, и вошел Михоэлс — в тяжелом костюме, усталый, измотанный. Вошел — и бросился к нам:

— Вы только посмотрите! — указал он на стол, на котором лежала целая кипа телеграмм. — Это все поздравления с сегодняшним выступлением!.. Это так неудобно — не знаю, что и делать.

Маркиш посмеивался, глаза его светились: он был по-настоящему рад, что сделал для Старика доброе дело.

Отношения Маркиша с Михоэлсом, однако, отнюдь не всегда были столь безоблачными. Многое в характере «Старика» не устраивало, раздражало Маркиша, — и случались между ними ссоры — с криком, чуть ли не со швыряньем стульев друг в друга: темперамент жег их обоих, и каждый, естественно, считал, что прав именно он — и всецело. Маркиш, не отличавшийся терпимостью и не признававший компромиссов, затягивал эти размолвки надолго.

Одна из самых серьезных ссор с Михоэлсом произошла во время войны, в Ташкенте, куда эвакуировался Еврейский театр. Михоэлс был занят в то время общественными делами, они отнимали у него много времени, и репетиции зачастую проводились в его отсутствие. Театр репетировал пьесу Маркиша «Око за око». Не чувствуя жесткой руки Старика актеры распустились, репетировали небрежно, да к тому же путали Маркишевский текст и несли «отсебятину». Я написала об этом Маркишу — он служил тогда в Черноморском флоте. В одну из командировок Маркиш добился изменения маршрута и нагрянул в Ташкент в день генеральной репетиции «Око за око». Премьера должна была состояться назавтра.

С генеральной репетиции Маркиш пришел мрачнее тучи.

— Поругался со Стариком, — сказал Маркиш. — Я в ответе за то, что пишу — и не желаю, чтобы меня исправляли!