Эстер Маркиш - Столь долгое возвращение…

Это последнее путешествие Давида по Советскому Союзу было бы захватывающим — если бы не было столь опасным. Вначале я сопровождала его — мы скрывались на даче у родителей жены Давида. Эта дача, в сорока километрах от Москвы, представляла собою легкую деревянную постройку без отопления и электричества. С внезапным снегом наступили лютые холода, и керосиновую лампу можно было зажигать, только плотно занавесив окна домика: сторож или соседи могли заметить свет в окне и донесли бы в поселковый совет или в милицию. Приехав за несколько дней до снега в легкой одежде, мы не могли добраться теперь до станции железной дороги, в метель, не обратив на себя внимания. Так мы и сидели в нашем досчатом укрытии, укутавшись в одеяла и скатерти… Спустя несколько дней приехал один из друзей Давида и привез нам пальто и сапоги. И, когда стемнело, мы благополучно добрались до станции.

Не заходя домой, Давил сел в поезд и уехал в Ленинград. Останавливаться у моей тетки-ленинградки было рискованно — она жила в коммунальной квартире, ее соседка, возможно, слушала иностранное радио и знала кое-что о наших делах: «Голос Израиля», «Би-Би-Си», другие станции передавали о том, что группа еврейских активистов, в их числе Давид, скрываются от преследования армейских властей… Давид отправился в Карелию, снял комнатку в глуши Карелии и дописывал там свой роман. С тоской провожал он взглядом туристские автобусы финских компаний, уходившие на Выборг и дальше, за рубеж.

Следующей остановкой его была Рига. Оттуда он позвонил жене — она в то время была в Париже — и КГБ наткнулось на его следы: на телефонной станции у него потребовали паспорт перед тем, как соединить его с заграницей. Ему удалось ускользнуть и, благополучно уйдя от поездного контроля КГБ (евреев в те дни не пускали в Москву, снимали их с поездов и самолетов), он явился в Москву.

Посоветовавшись, мы решили сделать следующий шаг, рискованный и опасный: отказаться от советского гражданства. Шаг этот имел, прежде всего, значение демонстративное: лишение гражданства советские власти считают своей привилегией, нисколько не принимая во внимание желание самого гражданина. Однако, удовлетвори власть нашу просьбу, мы могли быть выселены на сто первый километр от Москвы, я бы лишилась пенсии, а в худшем случае нас ждало превентивное заключение в лагерь. Мы, правда, имели уже израильское гражданство, и советские власти знали об этом. И израильское гражданство внушало нам веру в благополучный исход нашего предприятия.

Для этой процедуры необходимо получить специальные подробнейшие анкеты — без них у вас просто-напросто не примут заявления. Анкеты эти могут быть выданы только в Московском ОВИРе, а ОВИР категорически отказывается их выдавать. Для получения пустых бланков необходимо подать специальное заявление, с просьбой выдать вам эти самые пустые бланки. Такое заявление рассматривается три месяца, полгода, год — срок рассмотрения не установлен.

Мы, к счастью, раздобыли окольными путями один экземпляр анкеты и сняли с него три точные копии. Выход из гражданства стоит пятьсот рублей, и мы вдвоем с Давидом должны были внести в казну целую тысячу — из тех неприкосновенных денег, что отложены были на отъезд. Сдать такие крупные деньги через сберегательную кассу — а другого хода нет — дело непростое: сберкасса может заподозрить «неладное», снестись с соответствующими органами и деньги попросту не принять. Без чека же о внесении денег в казну заявление о выходе из гражданства считается недействительным.

Нам удалось деньги сдать — мы сказали в сберегательной кассе, что эта операция — пустая формальность, связанная с оформлением зарубежных паспортов. Загипнотизированная суммой, служащая сберкассы проштемпелевала квитанцию, на которой в графе «вид услуги» Давид вывел: «За выход из советского гражданства». Анкеты, квитанцию и заявления мы вложили в большой конверт и отправили ценным письмом с уведомлением о вручении в Президиум Верховного Совета, в адрес Подгорного. Теперь следовало набраться терпения — и снова ждать.

Полгода спустя в ответ на наш телефонный запрос нам было сообщено (конечно, устно — документы в таких случаях не выдаются), что решение по нашему делу еще не принято и что документы отправлены в МВД «на проверку». «Добровольный союз гражданина и государства», как выяснялось, разорвать было чрезвычайно трудно.

Несколько недель ушло на то, чтобы разыскать концы нашего дела в МВД. Безликий полковник Клычков, согласившийся общаться с нами только по телефону, сказал:

— Так вы же хотите выезжать в Израиль. Вот как дадут вам разрешение — так мы вас из советского гражданства и выведем!

— Мы не связываем выход из гражданства с выездом в Израиль, — разъяснила я. — Просто мы больше не хотим быть советскими гражданами. Это ведь наше право.

— Да как вы не понимаете! — вспылил телефонный полковник. — Я ж вам русским языком твержу: как будете уезжать — так и лишитесь гражданства!

— Значит, пока что нам отказано в выходе из гражданства?

— Значит, отказано… — сказал полковник.

— Это вы так решили?

— А то кто же? — удивился полковник, не подозревавший в вопросе подвоха. — Конечно, мы!

— Так ведь решение о выходе из гражданства выносит Президиум Верховного Совета!

Полковник не нашелся, что ответить, а мы поняли, что выйти из гражданства нам тоже не дадут.

На беседе с полковником Клычковым мы, конечно, не успокоились. Мы написали в Президиум Верховного Совета такое письмо: «В течение срока, установленного законом — полугода — мы не получили ответа на наше заявление о выходе из советского гражданства. Ставим вас в известность что, в случае неполучения просимого ответа в течение последующих двух недель, мы будем считать себя выведенными из советского гражданства».

Казенный стиль заявления был отвратителен, но мы уже научились разговаривать с советскими чиновниками на их родном языке.

Ответ на это наше письмо, конечно, не пришел — и две недели спустя мы стали называть себя иностранными подданными. А если бы нам ответили официальным документированным отказом — мы располагали на этот случай готовым планом действий. Мы подали бы в суд, требуя вернуть нам нашу тысячу рублей — ведь бессмысленно оплачивать услугу, которая не была совершена. Первая инстанция — районный суд — наше заявление о возбуждении судебного дела против Президиума Верховного Совета бесспорно не принял бы. Тогда мы обратились бы с жалобой на районный суд в суд городской, и там должны были рассмотреть нашу жалобу в гласном порядке — прежде, чем нам отказать. В городской суд на слушание жалобы были бы привлечены нашими усилиями корреспонденты западных газет, и дело получило бы огласку. Это был бы прецедент — а советский бюрократизм так не любит прецедентов…