Лев Энгельгардт - Записки

На другой же день указал, чтобы отдаваемые им при пароле приказы признаваемы были за именные повеления, и того же дня пожаловал в фельдмаршалы кн. Ник<���олая> Вас<���ильевича> Репнина, графом и фельдмаршалом Михаила Федотовича Каменского, графа Вал<���ентина> Платон<���овича> Мусина-Пушкина, графа Ивана Петровича Салтыкова [190].

Зять мой Сергей Кузьмич Вязмитинов пожалован военным губернатором в Каменец-Подольский. На другой день прибыл новый курьер, что вместо того он назначен в Чернигов, и куда он отправился в самой скорости; и только что там пробыл дня два, пожалован был комендантом в Петропавловскую крепость.

Гатчинские войска и всех их офицеров государь сравнял в чинах co старою гвардией, многим из них дал государственные места, как-то: Обольянинова пожаловал провиантмейстером, а потом генерал-прокурором; Аракчеева комендантом петербургским; по времени, Кутайсова, своего брадобрея из полоненных турок, — графом и обер-гофшталмейстером двора, то был его первый любимец, дав им великие имения. Дико было видеть гатчинских офицеров вместе со старыми гвардейскими: эти были из лучшего русского дворянства, более придворные, нежели фрунтовые офицеры; а те, кроме фрунта, ничего не знали, без малейшего воспитания, и были почти оборвыши из армии; ибо как они не могли быть употреблены в войне и, кроме переходов из Гатчины в Павловск и из Павловска в Гатчину, никуда не перемещались, а потому мало и было охотников служить в гатчинских войсках. Однако ж несколько было из них и благонравных людей, хотя без особливого воспитания, но имеющих здравый рассудок и к добру склонное расположение, а потом, приобыкши к важнейшим должностям, служили с пользою государству.

Все генералы, начиная от фельдмаршала, сделаны были шефами полков, а в недостающие полки генералов произведены полковники в генерал-майоры. Такое вдруг множество явилось генералов, и такое скорое производство потеряло уважение к оным, равно как и к орденам; ибо император не раздавал, а разметывал их.

Переменил мундиры, одел всю армию на манер прусский, прошлого века; тоже и самый прусский старый военный устав издал к исполнению, введя совсем новый род службы, так что старые генералы не более знали новую службу, как и вновь произведенные прапорщики; старым людям, сделавшим навык к прежнему обряду, трудно было не только исправлять ее, но даже и понять. За то ежедневно одни отставлялись, другие исключались, многие генералы с дарованиями принуждены были оставить службу; а зато производство шло с непостижимою скоростию, так что, едва получа один чин, уже и в другой производились. Служащим в отдаленных корпусах еще несколько было полегче, а тем, которые были ближе, несравненно было труднее. Сам гр<���аф> Алек<���сандр> Васил<���ьевич> Суворов пострадал; сказывали, что он перед разводом показывал свою блажность, говоря: «Пукли не пушка, коса не тесак, а я не пруссак: я фельдмаршал в поле, а не при пароле». Удивительно, что сей тонкий человек говорил такие речи, которые не сходствовали с его умом. Государю о том донесли, и [он] послал за ним фельдъегеря, с которым он приехал и явился на другой день на вахтпарад.

Вскоре он сослан был в свои деревни, в Владимирской губернии находящиеся, где и проживал под надсмотром земской полиции [191]до назначения его командовать российско-австрийскою армией в Италии противу французов.

Строгость касательно военных была до чрезмерности. За безделицу исключались из службы, заточались в крепость и ссылались в Сибирь; аресты считались за ничто; бывало по нескольку генералов вдруг арестованных на гауптвахте. Гражданским чиновникам и частным лицам было не легче. Вместе же с сим изливались великие милости. Если в гневе его [государь] сколько-нибудь продлит наказанием, то те же самые люди не только приходили в милость, но осыпались благодеяниями. Можно сказать, что он совсем был не злопамятен; бывали времена, и нередко, он показывал благородную душу и к добру расположенное сердце. Думать надобно, что ежли бы он не претерпел столько неудовольствиев [в] продолжительное царствование Екатерины II, характер его не был бы так раздражен и царствование его было бы счастливо для России, ибо он помышлял о благе оной; но или он не имел способности к тому, или не мог переломить крутой свой нрав и принять благоразумнейшие меры. Словом, царствование его для всех было чрезвычайно тяжело, особливо для привыкших благодетельствовать под кротким правлением обожаемой монархини. Конечно, и при ней были несправедливости, но они были чрезвычайно редки, и претерпевали их частные лица, но не все целое; совершенства во всем мире нет.

По вступлении на престол [государь] тотчас прекратил Персидскую войну, приказал полкам выступить из персидских пределов каждому по себе и с шахом утвердил мир.

Чтобы привязать к себе духовенство, стал жаловать оное орденами.

[1797]. В конце марта 1797 года государь прибыл в Москву, а в апреле короновался. Щедроты свои, по обыкновению, расточал, жаловал чинами, орденами и раздавал казенное имущество и деревни. После чего через Смоленск отправился в Петербург.

Бывшие шесть Оренбургских полевых батальонов, соединя по два, [государь] назвал полками; третий батальон, которым я командовал, поступил со вторым в Уфимский полк, шефом коего сделан генерал-майор А. Ф. Ланжерон. Инспектором войск, находившихся в Уфимской, Казанской и Пермской губерниях, тож Оренбургским военным губернатором и шефом Рыльского пехотного полка [назначен] генерал от инфантерии Игельстром [192], которого из деревень его государь вызвал, но скоро уже к нему оказал неблаговоление. Причиной сего было: чрез несколько времени по назначении его на сие место, спросил его император, много ли ему лет? Тот ему отвечал, что ему сто лет. «Как?» — спросил государь. Игельстром отвечал: «Шестьдесят лет от роду и сорок лет службы». Император счел, что сей немецкий каламбур означал, что он не хочет служить, и, обернувшись, сказал тут бывшим: «Я его вытащил из навозной кучи, а он уже отговаривается дряхлостию».

Игельстром чуть было меня не сделал несчастливым, и вот в каком случае. Был полковник кн. П. В. Мещерский [193]сверх комплекта в Оренбургском драгунском полку; он выпросил от корпусного своего командира С. К. Вязмитинова ордер, чтобы пребывать в Москве, как не имеющий никакого дела в полку. Зять мой, по его просьбе, дал ему повеление, чтобы всех нижних чинов, бывших при комиссариате Оренбургского корпуса, как скоро в них не будет надобности, собирал и отправлял бы их к своим полкам и батальонам. Таким образом он отправил шесть человек в мой батальон при своем сообщении, но ко мне явилось только пятеро, а одного [Мещерский] оставил при себе. На трехлетнее избирание новых предводителей и судей в Симбирске зять мой поехал и меня взял с собою, куда и Мещерский из Москвы прибыв, просил меня, чтоб им оставленного моего солдата оставил при нем. Но как я сам собою того сделать не осмелился, то и спросил на то повеления моего зятя, на что он словесно и приказал. Мещерский из Симбирска отправился опять в Москву, и с тех пор я не имел никакого известия, где он. Игельстром, рассмотрев отлучную ведомость бывшего моего батальона, заметил, что сказанный солдат числится при полковнике кн. Мещерском, и требовал от меня, по какому повелению он у него находится. Я донес, что по словесному повелению бывшего корпусного командира Вязмитинова; на это он приказал мне сказать, что словесного приказания он не принимает и дает мне сроку две недели отыскать того солдата, а по окончании того сроку, если тот солдат не будет отыскан, представить государю императору. Где был тогда Мещерский и как отыскать его в такое короткое время? Ожидал [я] понести строгое наказание и, может быть, даже быть разжалованным. Но, к счастию моему, получено отношение от смоленского военного губернатора Филозофова, что сказанный солдат по болезни определен в смоленский гарнизонный полк, чем это и кончилось. Однако ж Игельстром долго был ко мне худо расположен, что можно будет увидеть впоследствии.