Лев Энгельгардт - Записки

Отец мой был пожалован вице-губернатором в Могилев [22]. Генерал-майор Зорич выбыл из случая [23], при чем пожаловано было ему местечко Шклов с тринадцатью тысячами душ. Первое он сделал употребление монаршей милости (то, что) завел училище, выписал хороших учителей; в оном еще я учился один год; впоследствии сие училище названо кадетским корпусом, и было в нем до трехсот кадетов [24]. Государыня дала привилегию оному зоричевскому корпусу, чтобы по экзамену принимать кадетов в армию офицерами, и многие из оных были с большими сведениями, а особливо касательно математики. По смерти Зорича казна приняла корпус на свой кошт, поместила сперва в Смоленск, потом в Гродно, в 1812 году оный переведен в Кострому; ныне состоит в Москве.

По окончании года взят я был из оного училища и для обучения практической геометрии и геодезии отдан был обер-квартирмейстеру Матвею Михайловичу Щелину, который по дружбе к моему отцу учил меня, как своего сына, в Орше; жил же (я) там у генерал-майора Бибикова [25]; из благодарности умолчу о нем, но пребывание мое у него в доме много сделало мне вреда касательно нравственности.

Сим заключилось мое воспитание.

Во время еще пребывания моего в Шкловском училище вышел из случая Иван Николаевич Корсаков, а место его заступил Александр Дмитриевич Ланской. Корсакову пожаловано было в Могилевской губернии 6000 душ, 200 000 рублей для путешествия в чужие край, брильянтов и жемчугов было у него, как ценили тогда, более нежели на 400 000 рублей; судя по нынешнему курсу имел он денег и вещей на 2 400 000 руб. Как не было в жалованных ему деревнях еще построенного дома, то выпросил он у тамошнего помещика Иезофовича деревню Желивль, верстах в тридцати от Могилева, куда приезжали к нему все родственники его из Смоленской губернии; нередко и отец мой с семейством своим езживал [туда] и меня брал с собою. Как был ни огромен в Желивле дом и [как ни] много [было при нем] служб, но теснота была ужасная; в одной комнате помещались фамилии по две; ежедневно одни приезжали, другие уезжали, но менее осьмидесяти человек никогда не бывало; при таковом множестве господ, сколько перебывало людей и лошадей? Боле шести месяцев жил он таковым образом; все, что можно придумать к увеселению и роскоши, все было придумано; по сему судя, а еще более по беспорядку [26], он в короткое время из данных ему на путешествие денег много прожил. Я для того написал сие в начале главы, что я впервые тогда начал пользоваться обществом, помышлять нравиться обоего пола людям и заслуживать к себе внимание.

[1779]. В 1779 году отец мой призывай был вообще со всеми вице-губернаторами к императрице, великой Екатерине; она хотела узнать от самых лиц, кому вверены казенные имущества, о доходах каждой губернии и отчетах и обстоятельствах пространной своей Империи, видеть и узнать каждого, кому поручены ее финансы.

Я слышал от отца моего, в какую подробность и тонкость она входила, расспрашивая каждого глаз на глаз; многие лишены были своих мест, многих при первых открывшихся местах жаловала в губернаторы и иные государственные должности, по способности каждого, некоторых оставляла при себе и помнила каждого из них, так что без всякого постороннего покровительства жаловала в свое время; в числе которых впоследствии и отец мой удостоен пожалованием губернатором в Могилев, на место бывшего губернатора, Петра Богдановича Пассека.

Вот как был представлен отец мой тогда ее величеству. Накануне генерал-прокурор, князь Александр Алексеевич Вяземский, повестил, чтобы батюшка на другой день в шесть часов явился пред кабинет государыни и чтоб сказал ее камердинеру, чтобы о нем ей доложить.

В первом часу отец мой позван был в ее кабинет. Государыня, пожаловав ему поцеловать ручку, спрашивала о его службе, и когда он сказал, что он был капитаном в полку Мельгунова, то она сказала: «Так мы с вами знакомы, вы были караульным капитаном в Петергофе, когда я вступила на престол, я вас помню», и действительно, то случилось, но отец мой хотя в тесном был знакомстве с Орловыми, особливо с князем Григорием Григорьевичем, с которым был в одно время адъютантом у графа Петра Ивановича Шувалова, но по его твердым правилам ему не открывали заговора; а начальствующими в Петергофе императора Петра III, державших уже сторону императрицы, никакого особого наставления караульным дано не было, а потому ему вовсе заговор не был известен. Потом [государыня] расспрашивала о доходах Могилевской губернии; отец мой на многие подробности государыне донес, что не имеет верной памяти, а чтобы не сказать ложно, то позволила бы справиться [с] своею памятною книжкою, которую вынув из кармана и которая для сего нарочно была заготовлена, тотчас дал ответ на спросы государыни со всеми подробностями. Императрица сказала: «Позвольте взглянуть на вашу память, которая гораздо лучше, нежели бы вы мне отвечали словами»; долго рассматривала ее [книжку], в которой были помещены все ведомости и отчеты, со всеми обстоятельствами и с замечаниями, собственною рукою моего отца помеченными. Сказала: «Можете ли вы меня ею подарить? Я каждому вице-губернатору прикажу иметь таковую». Между прочим говорила: «Отчего ваша губерния в прошлом году такую претерпевала в соли нужду, что жители принуждены были вымачивать сельди и тем солить свою пищу?» [27]. — «Государыня, — отвечал мой отец, — сие донесено вам было ложно, свидетель тому сия же книжка, в которой изволите вы усмотреть, что великое количество соли от каждого года оставалось во всех магазейнах». Она, увидев ведомость о соли и уверившись в справедливости [слов моего отца], сказала: «Я скажу вашему наместнику, что он имеет в вас человека, который справедливым удостоверительным образом отстаивает его». Что на другой день и исполнила, сказав о том брату его, графу Ивану Григорьевичу Чернышеву [28]. Еще спросила: «Отчего в Бешенковской таможне так мало сбирается пошлин? Я знаю, что все эти сборщики таможен очень делятся со мною доходами, и вовсе их унять нет средств, однако ж надобно знать и совесть, а бешенковские таможенные, кажется, вовсе ее не имеют». — «Государыня, — отвечал мой отец, — за честность их не ручаюсь, и хотя, впрочем, не подлежит она моему ведению, как сия таможня состоит в Полоцкой губернии, но отговорки их отчасти служат к их оправданию [29], а именно, жиды, в руках которых в Белоруссии почти весь торг, едут в Ригу не для покупки товаров, хотя отчасти и покупают там товары, привозимые через Балтийское море, как-то: сахар, кофе, пряности, вины, английское пиво и прочие, а главнейший товар покупают на ярмарках, лейпцигской, франкфуртской и кенингсбергской; они ездят в Ригу для покупки абштухов от разных тамошних купцов; то есть: законом постановлено, что товар, купленный в Риге, за который уже пошлины заплачены, то, за подписью свидетельства или абштухов рижских купцов, с тех товаров пошлин в таможнях не брать. Евреи, приехав в Ригу, ожидают от своих прикащиков извещения, сколько какого товара ими закуплено, а потом, стакнувшись с известным ему рижским купцом, получив за подписанием абштух, едут почти с пустою баркою по Двине и, ночью причалив к польскому берегу, где его купленный товар на упомянутых ярмарках ожидает, нагружаясь, едут мимо Бешенковской таможни, под видом, что везет товар из Риги; показывает абштух, таможенные свидетельствуют и, видя, что весь товар описан точно, не имеют права останавливать и пропускают». — «Вот большие искусники ваши бешенковские таможенные, — сказала императрица, — они не уступают тонкости жидов, и не вижу средства пресечь такое злоупотребление». Продержав отца моего более наедине двух часов, пожаловала ручку и сказала: «Я бы желала, чтобы всех нашла таковых вице-губернаторов, хотя память ваша и хуже моей; доказательство тому, что я вас вспомнила, и, будьте уверены, и впредь о вас буду помнить».