Дмитрий Шелестов - Время Алексея Рыкова

За счет вышедших из тюрем, прибывавших из ссылок и эмиграции ряды большевиков, активно действовавших по всей стране, и особенно в её революционных центрах — Петрограде и Москве, — множились и наливались силой. Потом подсчитают, что они к моменту Февральской революции насчитывали, как отмечалось выше, примерно 24 тыс. человек. Заметим, однако, что может быть и другой счет, включавший в себя Н.Э. Баумана, И.В. Бабушкина, В.К. Курнатовского, И.Ф. Дубровинского, В.З. Кецховели, С.С. Спандаряна и сотни (а возможно, и тысячи — вряд ли это будет когда-нибудь подсчитано) других большевиков, расстрелянных карателями, погибших в тюрьмах и ссылках, но незримо оставивших себя в стойкости и всем революционном духе партии.

Как ни важно было собирание большевистских сил в Петрограде, Москве, других центрах страны, первостепенное и определяющее значение имело возвращение из эмиграции Ленина.

Владимир Ильич в своем швейцарском «проклятом да- леке» узнал о начале революции в России на день раньше «нарымчанина» Рыкова — 2 марта. Он тут же телеграфировал об этом находившемуся в Берне Зиновьеву, предложив немедленно встретиться в Цюрихе. Начались поиски возможности наиболее быстрого проезда в Россию, отсечённую от Швейцарии границами воюющих государств. Через три недели группа революционеров-эмигрантов во главе с В.И. Лениным (Н.К. Крупская, Г.Е. Зиновьев, З.И. Лилина, Е.Ф. Арманд, М.Г. Цхакая, Г.А. Усиевич и др.) погрузилась в вагон. Из трех дверей вагона две находились под пломбами, а в коридоре была проведена мелом черта, отделявшая необычных пассажиров от германских представителей, с которыми в пути сносился организатор переезда, швейцарский социалист Фриц Платтен. Вагон пересек Германию. Затем была пересадка на пароход, взявший курс к берегам нейтральной Швеции.

Через несколько дней Владимир Ильич поднялся на броневик, развернувшийся перед Финляндским вокзалом в Петрограде. Заключительные слова его речи были расслышаны далеко не всеми, даже стоявшими вблизи броневика. Но через несколько часов их потрясающий смысл стал широко известен. Ленин, как сообщила «Правда», «приветствовал революционный русский пролетариат и революционную армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе…»

«Вся толпа массою, — констатировал далее репортерский отчет, — пошла за мотором до дворца Кшесинской, где митинг и продолжался».

Альберт Эйнштейн установил относительное замедление течения времени в быстро движущихся физических телах и процессах. Владимир Ленин имел дело с временными отношениями иных, социальных систем. На основе анализа мирового развития начала XX века, резко обострённого империалистической войной, а также прогноза революционных событий 1917 года в России он определил возможность ускорения общественно-исторического движения, вероятность возникновения в нем принципиально нового, социалистического вектора. Теория Эйнштейна, ударив по представлениям классической физики, не изменила, понятно, сами изучаемые в ней явления. Совсем другим оказалось значение открытия Ленина. Обоснованная им возможность, или, как мы теперь- говорим, альтернатива всемирного развития, стала в ходе Великой борьбы 1917–1920 годов свершившимся фактом этого развития, изменившим исторические судьбы целых народов, переломивших течение жизни людей.

Сложилось так, что в жизни Рыкова многие перемены пришлись на весенние дни, совпадали с его, употребляя ныне редко звучащее слово, именинами — по дореволюционной традиции отмечались не дни рождения, а дни святого, чье имя было дано новорождённому. Так случилось и весной семнадцатого года, обозначившей рубеж его 36-летия.

Весна в том году была поздней. Когда вагон 3-го класса, в котором бывший ссыльный возвращался из Сибири в Москву, стучал колёсами над фермами обского, тобольского, а затем волжского мостов, ледоход на реках лишь начинался. Но гул иного ледолома звучал на каждой станции. Уже вторую неделю революционный ледоход ломал и сотрясал всю страну. Рушились ледовые глыбы старой, царской России, оставляя после себя мутные потоки. Ловя обрывки речей на пристанционных митингах, Рыков слышал, как через всю их политическую разноголосицу прорывался один, главный вопрос: каким путем идти дальше?

Как и тринадцать лет назад, когда он впервые увидел Москву, привокзальная Каланчевская площадь встретила его неумолчным гомоном. Но теперь этот город был для него совсем иным, нежели тогда, в 1904-м. И не только зримыми приметами свершившегося революционного переворота. За годы нелегальной борьбы Москва прочно вошла в его жизнь, а сам он стал, как зафиксировал уже цитированный полицейский документ, «наиболее активным представителем московской организации РСДРП».

Тем не менее было и нечто общее в том, первом, тринадцатилетней давности, приезде в Москву и нынешнем его появлении здесь. Тогда страна неотвратимо шла к взрыву первой в её истории революции, активное участие в которой выдвинуло Рыкова в переднюю шеренгу революционеров. Теперь, пока ещё подспудно, зрел взрыв неизмеримо большей силы и глубины, который выведет вчерашнего революционера-нелегала к вершинам государственной деятельности. Но как и в ту свою 23-летнюю пору, сегодняшний 36-летний Рыков не мог знать (да и, как и в 1904-м, вряд ли об этом думал), что, вновь ступив на Каланчевку, он начинает совсем новый жизненный этап. Этап, который станет началом главного периода его жизни, сделавшего её неотделимой от пока ещё никому неведомой истории становления первого в мире Советского государства.

Неведомой? Ныне, по прошествии десятилетий, как-то непривычно говорить и писать о ней как о неведомой. А ведь именно такой она была для тех, кто вступал в неё, её современников. И даже наиболее прозорливым из них, последовательно революционным, ещё предстояло убедиться в правоте ленинского прогноза возможности свершения пролетарской революции.

Полагал ли Рыков, что свержением царизма развитие революционных событий завершилось? Отнюдь нет. «Я вынес впечатление в день приезда моего в Москву, — писал он, — что столкновение демократии (рабочих и крестьян) и правительства созревает с каждым днём».

Едва ли не прямо с Каланчевки вчерашний нарымчанин отправился в центр города, в Леонтьевский переулок (переименованный в год гибели Рыкова в улицу Станиславского). Здесь, в так называемой «Капцовке» — здании, построенном для городского начального училища купцом-меценатом Капцовым, неожиданно для себя вписавшим свою фамилию в историю революции, — расположился первый легальный Московский комитет (МК) большевиков. Заметим, что в Москве ещё в условиях революционного подполья сложился ряд партийных центров — наряду с МК действовали с 1905 года Московский окружной комитет (МОК) — его сменил в 1918 году Московский губком РКП (б) — ас 1906 года (до 1919-го) и Московское областное бюро большевиков (МОБ), руководившее партийной работой в 14 центральных губерниях (свыше трети населения страны).