Дмитрий Шелестов - Время Алексея Рыкова

Полицейский документ своим казённым языком поведал о конкретике буден «муравья революции». Впрочем, власть предержащие уже давно знали, что имеют дело с незаурядным, «наиболее активным», как отмечено в приведенном документе, противником. Отсюда ужесточение мер по его поимке и стремление «упрятать» подальше. Теперь Рыкову предстояло увидеть новую для него реку — Обь, по лесисто-болотистым берегам которой раскинулся в северной части Томского уезда Нарымский край с его суровым климатом. Ссылка в него относилась к числу наиболее тяжелых, по её истории можно проследить вехи освободительной борьбы в России. Сюда царизм загнал декабристов, здесь мучились участники польских восстаний XIX века, революционеры-народники, шли новые и новые этапы из российских тюрем.

Восточные ворота современной Москвы носят гордое название: проспект Энтузиастов. Когда-то здесь начинался Владимирский тракт. «Пойдешь гулять по Владимирке!..» — так говорили о тех, кому грозил кандальный путь в Сибирь. Им прошли виноватые и невинные, уголовники, бытовики и политические. В память о последних и получил современный московский проспект свое название.

В ноябре 1913 года отправился, правда не в кандальной колонне, а в арестантском, как его называли, «столыпинском» вагоне, с очередным этапом в далёкую Томскую губернию и Рыков. О том, что такое этап, он знал хорошо — уже четырежды ходил им, но этот оказался особенно тяжким. В одном из первых писем он сообщал Нине Семеновне: «Грубость солдат неимоверная, конвоиры от Пензы дрались и избили нескольких арестованных. Мои руки несколько раз сковывали с руками соседа. В самарской тюрьме нас разместили в одной камере более 100 человек. Спали на асфальтовом полу. Паразитов масса, неисчислимое количество, когда зажгли огонь, все снимали с себя бельё и начиналось истребление. Спать было невозможно. Подумать только, что я перенес эти муки пять раз и до сих пор не помер — удивительно!»

Оправившись от мук этапа, принесенной с него болезни, Рыков активно входит в политическую жизнь ссылки, жадно ловит вести о выступлениях рабочих Петербурга, других промышленных центров страны, точно оценивает надвигающуюся мировую войну. В самый канун её, когда сербский террорист Таврило Принцип уже сделал в Сараево роковые выстрелы в австрийского эрц-герцога, нарымский ссыльный, вдумываясь в скупые сообщения, приходившие «на край света», прозорливо писал: «Невозможно, чтобы европейская война прошла без всякого влияния на наши внутренние дела. Если же к войне прибавить неурожай, промышленный и финансовый кризис, холеру и чуму, то перспективы «послаблений» расширяться до масштабов 5-го года . Такая сумма недостатков и бедность способны раскрутить самого заскорузлого мужичка . Неизбежно придется «ублажать низы», но все это выяснится к концу войны. Сначала же будет патриотический угар и торжество «твердой власти».

Прогноз оказался верен как относительно начала войны с его взрывом «ура-патриотизма», включая «социал-шовинизм», так и её общего значения — мощного катализатора революции. Надо ли поэтому удивляться, что Рыков полностью воспринял ленинскую оценку войны как империалистической, задачу превращения её в гражданскую. Со временем и с немалым трудом удалось наладить связь с Швейцарией, где находился Владимир Ильич, завязать переписку с Н.К. Крупской — секретарем заграничной группы большевиков.

В сентябре 1915 года ссыльный Рыков предпринял отчаянную и, быть может, в силу этого успешную попытку побега. Обманув строжайший надзор, он сумел попасть на пароход. «Сейчас еду по последней реке Туре, — писал он с дороги, — и затем буду в Тюмени… Перед своим путешествием я четверо суток прождал пароход на пристани. Я пропустил пароход на Томск, а время шло к распутице, падал снег к ногам, и оставалась какая-нибудь неделя до ледостава». Тогда принимается смелое решение: плыть по Оби не на юг, а на север от Нарыма, затем по Иртышу, Тоболу и Туре достичь Тюмени. «Первый город был Тобольск, — сообщает он далее. — В этом городе я пробыл в буквальном смысле без хлеба, голодный, более суток. Ждать тюменского парохода пришлось на берегу в снежную холодную бурю. Теперь я еду в тепле и понемногу согреваюсь».

Побег как таковой удался, но закрепиться после него не удалось. Добравшись до Саратова, Рыков был тут же схвачен — слишком приметной фигурой был он для сыска. И вновь потекли тюремные недели и месяцы, а за ними — обратное водворение в занесённый снегами и пронзенный морозами Нарым.

Через нарымскую ссылку прошли многие, но не все смогли её выдержать. Среди ссыльных возникали конфликты, случались даже самоубийства. В это тяжелое время Алексей Иванович был не одинок — рядом с ним находилась Нина Семеновна. С большим трудом ей удалось в 1916 году приехать в Нарым, и лишь ожидание ребенка заставило её затем покинуть этот суровый край.

«Целую тебя и дочку от всей души, — писал вскоре Рыков в Ростов-на-Дону, где жена временно обосновалась у родителей. — Будьте здоровы, мои милые… Надеюсь, что скоро мы увидимся».

Это произошло гораздо скорее, чем он предполагал. Шли последние недели, дни и часы Российской империи. «Вчера, 3 марта, — взволнованно сообщал он жене, — из частной телеграммы узнали о Временном правительстве. Впечатление колоссальное. Но кроме нас, никто ничего не получил… Надеемся на немедленный отъезд… Как хочется обо всем подробно узнать. По-видимому, происходят события, невиданные в России».

Так оно и было. Революционная буря, годами зревшая в недрах страны, наконец-то разразилась и, втягивая в свой быстро разраставшийся смерч широкие народные пласты, приобрела намного большую мощь, чем в 1905 году. В течение нескольких дней самодержавие в России было уничтожено.

Выбор в буре, сделанный в свое время Рыковым и тысячами его товарищей по партии, оказался точным. И хотя на гребне февральско-мартовских событий 1917 года поднялись иные политические партии — от меньшевиков и эсеров до быстро нацепивших красные банты кадетов и октябристов, — именно большевистские «муравьи революции» дали импульс выступлению её решающей ударной силы — рабочего класса. Оно всколыхнуло всю страну и вовлекло в политическую жизнь миллионные массы, стихийный взрыв которых дал невиданный размах революции и вместе с тем на время захлестнул её пролетарский авангард.

Все разом стало внове, все было не разобрано и просто непривычно. И поначалу самым непривычным — само ощущение свободы, особенно для тех, кто ещё вчера был лишён её в тюрьмах и ссылках. Щурясь от первого весеннего солнца, вышел из московской Бутырской тюрьмы Феликс Дзержинский, за месяц до истечения срока десятилетней каторги освободился Ян Рудзутак, отбыв каторгу, вырвался из ссылки Михаил Томский, из Ачинска в одном вагоне ехали в Петроград теперь уже бывшие ссыльные Лев Каменев и Иосиф Сталин, чуть позже отправился из Красноярска и другой «туруханец» — Яков Свердлов. Выбрался к Сибирской железнодорожной магистрали и Алексей Рыков.