Петр Кропоткин - Памяти Петра Алексеевича Кропоткина

Идя по приказанию Ильяшевича к рыбакам за винтовками, Вронский встретил Черняева. Казак, находившийся при г. Черняеве, струсил, но полковник бросил такой взгляд, в котором я узнал величественную душу, — говорит Вронский, — и почувствовал к нему уважение, почему дал честное слово, что его не тронут, и написал об этом Шарамовичу.

На другой станции я просился у Ильяшевича назад, но он не отпустил. На одной из станций, заметив грабеж, он, Вронский, остановив грабивших, даже хотел в них стрелять, напомнив, что они политические, и их хороших дел никто не будет знать, между тем как худые всем будут известны.

После этого к нему стали обращаться с уважением за приказаниями, а потом Вронский ушел в дворянскую партию.

Ясно, что Вронский ничего не приводит тут в опровержение присяжных показаний, которые подтверждают, что он не был простым зрителем, а одним из начальствующих.

Целинский сам написал свои показания по польски. Г. прокурор прочел их по-русски. Он начинает их с заявлений, что государство, утратившее политическую свободу, не может вновь завоевать ее; что знал, что государь не даст прощения, если поляки вновь будут бунтовать; что теперь он ежедневно по 3 раза молится за здоровье государя императора, за которого он сражался на Кавказе в рядах русской армии и т. д.

Квятковский говорил ему, что настроение простого народа принимает дурное направление; что они жалуются на тягость положения, не надеются на будущее, хотя и благодарны государю императору за его милость. Это Квятковский все бунтовал народ, а Шарамович решился увлечь всех поляков и забирать оружие. Все это Целинскому не было известно, но он понимал это, как и многие. Шарамович, присматривая за ним и узнавши о разговоре с г. Черняевым, велел еще строже смотреть за ним. За реку (в стычку) он ходил для того, чтобы поговорить с Шарамовичем о деле; услышав выстрелы, Целинский ушел в лес. Оружия при нем не было, и откуда взялось оружие у других — он не знает. В лесу к нему примкнули все боявшиеся Шарамовича и пошли они, куда глаза глядят [35]. Слышал, как Шарамович приказывал Рейнеру собираться в поход. Он же предложил Целинскому начальствовать. Он, Целинский, отказался, но Ильяшевич пригрозил револьвером.

Его уличают в начальствовании, в том, что он был в деле под Мишихой, но во всем этом он запирается. Когда брали его шайку, он послал купить 15 баранов, но подчиненные закололи 40.

Восстание состоялось бы в больших размерах, если бы не высочайший манифест, который разделил партии. Про Рейнера ничего не знает, знал только, что он собирал свою расходившуюся партию.

— Вообще прибавлю, — сказал г. прокурор, — что Целинский один из тех, на которых так и сыплются улики; кроме множества присяжных показаний, мы имеем против него множество показаний политических преступников. Общее мнение говорит, что он, как по всему видно, был душою восстания; он шел в одной партии с Шарамовичем. При русских он все как-то старался стушеваться, но в шайке он вполне развернулся; его шайка — самая организованная, он назначил себе адъютанта, и когда тот, кому он предлагал это, отказался, — Целинский бил его нагайкой (показания бродяги и поляков). Его шайка сдалась лишь после упорного боя (10 убитых). Все это объясняет он так: людей подбирал, чтобы сдать начальству; порох, оружие брал, чтобы сдать начальству, ушел за Гольцы для того, чтобы сдаться начальству.

Шарамович , дворянин Киевской губернии, начинает свои показания с того, что человек должен откровенно высказывать свои действия, скрывать их может лишь подлец, либо ребенок. Вот сущность его показаний. Начальствовал я, но зачинщиков не знаю, кажется, их было несколько. Вступил в начальство с Муриной, но не подготовлял восстания. Рвение, высказанное людьми простыми, убеждало меня в возможности выполнить предприятие. Начальство предложил мне Квятковский, должно быть, потому, что он считал меня честным. Когда он звал меня к себе, я поехал в култукский лазарет. Я убеждал его не начинать восстания, но он рассказал мне, что уже сделано: собрано оружие, но когда и кем — не знаю. План действий мы обдумали дорогой. Из Посольска я не хотел итти в Нерчинск. Более подробно рассказывать не могу. Из Муриной отправил передовой отряд, приказавши оборвать проволоку; аппарата ломать не приказывал. Из Мишихи шел обычным образом. Впрочем, я забыл сказать: Квятковский привел мне в Мурино около 100 человек, у меня было готовых около 120; я думал, что будет больше, но большая часть муринских разбежалась, в том числе родной брат мой. 16 человек я арестовал и держал их отдельно. О действиях передового отряда не знал, узнал только вечером, что произошло в Лихановой. В Мишихе узнал, что нам не сочувствуют, присоединилось только человек 50, да и все больше из непривилегированных. Из Мишихи хотел итти и провизию везти в лодках, но тут увидел пароход, которого я не ожидал; я думал, что нас будут ждать в Посольске, и затем обойти это селение. Тогда мои тронулись назад по дороге, я вернул их и мы ушли в лес. Мы решили итти, пробираться через горы в Китай. На следующее утро тронулись, раненых я уговорил вернуться. К нам присоединились несколько человек, в том числе бродяги. Потом собралось более 30 человек. Через несколько дней ушел бродяга и 9 человек; нас осталось, наконец, 17 человек; питались травой, рассчитывали на охоту, но убили только трех бурундучков. У меня был сначала револьвер, но кто-то отрезал его [36]. Выйдя к жилью, взяли быка, рассчитывали заплатить за него, собрали деньги, но в это время нас заметили, стали стрелять; мы не сопротивлялись. Буряты связали нас и повезли. До Селенгинска я не говорил о своей фамилии, чтобы не быть зрелищем народа, там сказал. Я смотрю очень высоко на положение политических преступников и потому желал, чтобы все было честно; так как были отступления, то я просил неограниченной власти… (Шум, не слышно) Предположения о захвате парохода не делал. Писем из Нерчинского завода не получал, а слышал, что в Сиваковой были приготовления. Мне предоставили выбирать офицеров, я выбрал; кажется, один из них был Вронский, но не помню. Полковники и офицеры были арестованы без особой цели. О Вронском ничего не могу сказать. Он дитя, мы ссорились, но я его очень уговаривал итти. Целинского встретил в Мишихе, и так как он был прежде майором, то я предложил ему начальство. Докторов уговаривал итти с нами, грозил заставить итти. Но Рейнера не помню. Вронского посылал в передовой отряд. На Быстрой был начальником. Сигналист был, — не помню кто. О побеге из Култука не знал. Жандарма-вешателя при мне не было. Денежных средств не было. При этом Шарамович остался и впоследствии. — Таким образом, при всей напускной искренности, — продолжает прокурор, — он оказался не более искренним, чем другие, скрыл себя и подводил других, выдавая правосудию Квятковского, скрывая других [37]. Затем говорит, что Квятковского и Ильяшевича раньше не знал, между тем как они вместе гуляли и сговаривались. Когда же ему указали на это, — он остался при своем.