Виктор Корчной - Шахматы без пощады

«Охотники на привале». Виктор Хенкин, Виктор Корчной и Петра Лееверик. Москва 2004 г.

Тем же летом я провел неделю в пионерском лагере «Орленок», где написал статью о шахматной школе Ботвинника, проводившего там очную сессию. Статья была опубликована в одном из ближайших номеров газеты «Комсомольская правда», шахматным обозревателем которой я значился, и привлекла внимание.

На следующий день меня вызвал тогдашний редактор газеты Л. Корнешов.

— Вам известно, — спросил он, — что Ботвинник отказался подписать письмо советских гроссмейстеров, осуждающих бегство Корчного?

— Известно, — ответил я. — Ботвинник никогда коллективных писем не подписывает.

— А вам известно, — продолжал он, — что «Голос Америки» назвал вашего Ботвинника «совестью советских шахмат»?

Я промолчал. В те времена слушать «Голос Америки» и прочие «вражеские» голоса запрещалось. Передачи глушились специальными установками, однако российские умельцы ухитрялись ловить их даже на свои хилые приемники.

— В такой момент, — продолжал главный редактор, — вам не следовало предлагать к публикации материал о Ботвиннике. Вы допустили политическую беспринципность.

Я почувствовал себя, как на партийном собрании, на которых, к счастью, никогда в жизни не бывал.

— Лев Константинович, — произнес я на голубом глазу, — могу ли я расценивать ваше замечание как рекомендацию регулярно слушать «Голос Америки»?

Корнешов посмотрел на меня, как на ненормального. Но я уже закусил удила:

— Тогда распорядитесь, чтобы его не глушили.

Меня отстранили от работы на два месяца — в Кодексе законов о труде была такая мера взыскания. Зато теперь я могу с полным основанием говорить, что пострадал за Ботвинника и моего двойного тезку, стародавнего товарища Виктора Львовича Корчного.

А встретились мы впервые 50 лет назад в Риге на командном первенстве СССР. Ему было 23 года, он учился на историческом факультете Ленинградского Университета. Когда нас познакомили, я, смеясь, воскликнул:

— Прекрасно! Будете писать историю шахмат.

Молодой мастер пренебрежительно фыркнул и процедил сквозь зубы:

— Не я напишу, обо мне напишут.

Что-то знакомое послышалось в его словах. Вернувшись в Москву, я разыскал первоисточник. В 1896 году на вопрос историка Л. Бахмана, почему он не хочет написать о себе книгу, первый чемпион мира Вильгельм Стейниц ответил: «Я не историк шахмат, я сам кусок шахматной истории, мимо которого никто не пройдет. Я о себе не напишу, но уверен, что кто-нибудь напишет…»

Ответ Корчного не показался мне верхом скромности, но Виктор Львович не слишком ошибся в своем предсказании. Океан лжи и грязи, вылитый на одного из сильнейших гроссмейстеров мира советскими спортивными функционерами и беспринципными журналистами, составил бы не один том в новейшей истории шахмат.

«Чукча не писатель, чукча читатель, — перефразируя известный анекдот, любит говорить о себе Корчной. — У меня нет и никогда не было писательских амбиций… Но должен же я рассказать правду!»

Приступая к работе над автобиографией, Виктор Львович Корчной обратился к Виктору Львовичу Хенкину с предложением о сотрудничестве. «Какова может быть форма твоего участия, — писал он мне в письме, — подумай сам».

Я подумал и предложил присоединить к его биографии свои воспоминания о людях, с которыми мы встречались, и времени, в котором жили. Возможно, наши оценки в чем-то не сойдутся, хотя во многих взглядах мы близки не только благодаря имени и отчеству.

Я осознаю, что мои заметки не идут ни в какое сравнение с историческими пластами, поднятыми моим тезкой, но, надеюсь, что они добавят некоторые штрихи, которыми так полна наша жизнь в шахматах.

В своей родословной Корчной смог насчитать только три поколения. Войны, революции, голод, репрессии, обрушившиеся на нашу страну в 20-м веке, обрубили корни миллионов семей, разметали ветви по всему свету. Виктор Львович позавидовал мироощущению господина Старицкого с площади Пальма-де-Мальорка, чей род берет начало в глубокой древности; судьба одного из его предков описана в стихотворении А. К. Толстого.

Современный Старицкий черпает жизненные силы в причастности к своему далекому предку, принявшему мученическую смерть от руки тирана. А что испытывали бы потомки Малюты Скуратова, объявись они ныне? Чувство кровной вины, подобно Светлане, дочери Сталина? Или чувство «законной гордости», как сын Берии?

Разные судьбы выпадали на долю отпрысков древних родов. В 60-х годах прошлого века в московском такси можно было встретить шофера по фамилии Барклай-де-Толли. Да, да, это был потомок того самого генерала, который мудро командовал русской армией в начале войны 1812 года. Ему посвящено знаменитое пушкинское стихотворение «Полководец» («У русского царя в чертогах есть палата…»), это его статуя (наряду с Кутузовым) возведена у Казанского собора в Санкт-Петербурге… Крутя баранку старенького такси, болтая с пассажирами, благодаря за чаевые, ощущал ли шофер Барклай-де-Толли свою принадлежность к славному имени? Разговоров на эту тему он избегал, а мы между собой острили, что за одну только фамилию его следовало зачислить на исторический факультет МГУ без всяких экзаменов.

Корчной не знает своих прародителей. Это не его вина, а беда. Но от польских предков он унаследовал бунтарский дух и честолюбие, от еврейских — упорство и живучесть. И вот он такой, какой есть.

Это только Кобзон бесстыдно утверждает, что антисемитизма в СССР не было. А вот вам, Иосиф Давыдович, анекдотик из недавнего прошлого.

Мальчик говорит маме:

— Хочу жениться на Кобзоне.

— Ты с ума сошел, — возмущается мать, — он же еврей!

На бытовом уровне антисемитизм в России существовал всегда, на государственном — то затухал, то разгорался. В СССР он был негласно узаконен в послевоенные годы и назывался борьбой то с космополитизмом, то с сионизмом. Еврейских юношей и девушек в престижные вузы не принимали, на хорошую работу не брали, по службе не продвигали. Пресловутый «5-й пункт» — графа в анкетах и паспорте о национальности — стал темой для многочисленных анекдотов.

Иосиф Кобзон говорит, что в отношении себя он никаких притеснений не ощущал. Еще бы! Он душевно пел патриотические песни, был «лицом страны», так сказать, «государственным евреем». А вот мачеха Корчного Роза Абрамовна была просто еврейкой в государстве и все прелести антисемитизма ощущала на себе. Когда пришла пора Виктору Львовичу получать паспорт, она настояла, чтобы его записали русским, хотя неизвестно, есть ли в нем, кроме еврейской, польской и украинской кровей, хоть капля русской…