Роман Неумоев - Повстанческая армия имени Чака Берри

— Так против чего вы протестовали? — поинтересовался товарищ Классов. Что я мог сказать ему? Что петь мы любим? Что я стихоплет, и хочу стихи свои народу прочесть, чтоб узнать его о них мнение? Не поверил бы он мне, ой не поверил… Хватай все, что шевелится! Больше трех не собираться?! — Нешто есть такой закон, чтоб народу песни петь! Писано про это Антоном Палычем Чеховым, а толку-то. Грустно мне там было.

— Ну вот, смотрите, — попробовал я все-таки… Вот город Тюмень. Грязный он, небо здесь серое, дома серые, люди унылые, не живут, а спят и не видят снов, а если и видят, так только те, что по телевизору. И что они счастливы? Ни фига они не счастливы, нудно им, только ж они думают, что такая уж у них планида, никак против этого не попрешь. Это у всяких Бельмондов — Сенкевичей жизнь интересная и с чудесами, а нам так и положено — покорно сереть под серым небом в грязном городе. Ну, а мы хотим чтобы было хоть немного веселее! Ну и поем поэтому. А вы нас хватаете. Чтобы как бы чего не вышло! Чтоб тишь да покой?

— Кто Вас хватает? — не согласился товарищ, милиционер. — Вы целый час пели, никто вас не трогал. Ваши ребята и сейчас там поют. А вас я задержал за нарушение закона. И будете вы отвечать по всей его строгости.

— Но это расправа! — пробовал возмущаться я. — Это расправа с человеком всего за то, что он пишет стихи. Товарищ начальник стихов не читает, значит — никому не писать! Вот если бы товарищ начальник писал сам стихи, тогда другое дело, тогда ну-ка всем стихи писать!

— Ну, вы из себя страдальца не изображайте! Страдальцем вы не будете. Будете вы обыкновенным уголовником по статье 209-й. Закон — это закон!

Тут раздался телефонный звонок. Судя по тону и по интонации, на том конце провода сидел большой начальник, и он был в ярости.

— Почему одного забрал? Почему остальных не забрал? — неслось из трубки гневное. — Их там двадцать человек было, всех брать было нужно! Почему по улице пешком вел? Почему не на машине? Люди же смотрели! Милиционер, забравший меня, держался, нужно признать, с достоинством:

— Я вам объясню, почему, но не по телефону, — отвечал он, нервно косясь на меня.

— Ну дождешься ты у меня! — раздалось из трубки, а потом гудки.

А мне стало совсем дурно. Милиционер был умен. В самом деле — как это интересно, представлял товарищ Большой начальник забратие всех? Подогнать машину и на глазах всего города, в самом его центре, в праздничный день крутить два десятка человек и запихивать их в машину? А поскольку сами бы они не скрутились, т. на глазах всего города бить, тащить по асфальту лицом и т. п.? И что бы, интересно, за обвинение товарищ Большой Начальник им бы потом предъявил? Что песни пели? Другое дело — товарищ Классин. Все очень логично: пока вы пели, мы вас не трогали, но вы нарушили закон — получи, чтоб другим неповадно было. И в самом деле, — посадят, чтоб другим петь неповадно было. И замаячила перед глазами моими тюрьма. И стало мне совсем печально.

Милиционер взялся писать рапорт, для начала он задал мне официальный вопрос: как я намерен трактовать свое поведение. Я спросил, Можно ли курить. «Да, пожалуйста. Вы — задержанный, а у нас задержанным предоставляется все необходимое: курево, трехразовое питание, помещение для ночлега. Но все-таки как вы объясните свое антиобщественное поведение?»

— А я, — говорю, — не попрошайничал. Мы просто пытались возродить традиции менестрелей с трубадурами — уличных певцов всяких. Ну я и вот — для поддержания образа. Но я не вымогал ни у кого денег. Я подходил только к своим, там только наши должны были быть люди — те, кого мы сами пригласили. А если там затесался ваш человек — то это просто провокация.

— А мы вас в вымогательстве не обвиняем, — согласился милиционер. А вот акт попрошайничества — налицо, он и на пленку заснят, и свидетель есть. Так что придется отвечать.

И милиционер попросил у меня паспорт. Паспорта у меня с собой не было. Более того, его не было вообще в городе Тюмени, а был он в городе Свердловске, где я его забыл на квартире, где мы останавливались, и как раз третьего собирался туда ехать.

— Ну что ж, раз у вас и документов нет, придется вас на месяц отправить в спецприемник для бродяг, пока мы будем устанавливать вашу личность.

— Да братаны быстро сгоняют в Свердловск и завтра же паспорт этот привезут.

— А зачем нам это? Мы и сами установим, кто вы такой. А у вас будет время подумать, о чем и где следует петь, а о чем и где не следует.

— Вы понимаете? Мои ощущения… Ну, посадить-то может и не посадят, но вот продержать меня так с полгодика в разных спецприемниках, да предвариловкам — это уж куда как проще. A yж разобраться тамошним зэкам, что ежели мне печенки отобьют, — ничего им за это не будет, — это и вовсе проще простого. Да-а-а.

Тут опять зазвенел телефон. Милиционер снял трубку, сказал «сейчас» и предложил мне пройти в соседнюю комнату. Там были еще два человека в штатском, не менее, естественно, квадратных. Милиционер, меня забравший, меня же и посадил — пока только на стул, — и ушел. Видимо, факт нечаянно подслушанного разговора его не обрадовал. А я остался сидеть. Сидеть было не здорово. «Да, — думал я. — Вот так значит жил, песни сочинял». И это било меня изнутри точно кашель. «А вы кто?» — через некоторое время спросил квадратный человек с добродушным лицом, тот, который сидел у окна. «Как это?» — не понял я. — «Ну, вы, — на площади?». «КТО? ЛЮДИ. Друзья…» — не понял я опять. «Ну, вы за что?» — и опять я не понял. «Металлисты?» «А, — только сейчас мне стало въезжаться». — «Нет, мы — панк-рок я сказать не решался, — волна». «А-а-а», — понял меня человек в штатском. — «Но что-то вас как-то мало. Человек двадцать, не больше, а?» «Да, — не мог не констатировать я, — есть такой факт». Тут вошел товарищ Классов. «Пойдем», — сказал он мне. И сердце у меня упало.

Но повел он меня назад в свой кабинет. «Сейчас распишешься в получении предупреждения», — объяснил он. И сердце мое поднялось снова. «Предупреждение — это непостановление». И тут же упало опять, «Или это о даче ложных показаний?» Нет, однако. Предложено мне было расписаться в том, что я предупрежден о недопустимости своего образа жизни и занятия попрошайничеством, и что в случае повторения такового, я буду наказан по статье. Мистер Ромыч меня потом ругал: подписавшись, я тем самым признал, что попрошайничество имело место. Надо было не подписывать. Но я подписал и без разговоров. Странно мне там было, братцы. После чего деньги, которые я перед этим выложил из карманов на стол, были сгреблены обратно в шляпу и вместе с оным орудием преступления мне были возвращены. А признаться, было бы обидно, будь оно не так, о чем, я кстати, как не странно, подумал прямо там, несмотря на все мои желания бежать, бежать отсюда. На каковые деньги были куплены три бутылки шампанского и употреблены по своему пище-вкусовому назначению. Хочу так же добавить следующее. Милиционеры, наверное, увидели дьявольскую хитрость в том, что все форманты были абсолютно трезвы и даже не с похмелья. А все на самом деле гораздо проще. Никакой хитрости мы не приготовляли, поскольку и в голову нам не приходило, что факт пения людьми на улице в хорошую погоду песен собственного сочинения может так заинтересовать милиционеров и прочих, да ещё в таком количестве.