Светлана Богословская - Капкан для птиц

До меня начало понемногу доходить, где я. Мы очень долго болтали с Лехой, а за дверями стояла какая-то страшная, угрожающая тишина. Бросили за решетку и забыли. Я — мать двоих детей. По какому праву они разлучили нас? Я всегда была рядом со своими детьми. Главное в воспитании детей — быть им другом. Они понимали, слушались меня. Поймут ли теперь? Смогу ли я им когда-либо объяснить, что произошло? Смогут ли поверить мне?

Я приземлилась из своих воспоминаний на тюремные нары. На всякий случай больно ущипнула себя за мочку уха. Сережек нет. Сняли всё. Всё, что с вас не сняли грабители, снимут сотрудники милиции. Даже крест сняли. Я просила их оставить крест, говорят, что крест — украшение. Сняли бюстгальтер, вытащили шнурки, забрали пояс. Дескать, боятся, что повешусь. За меня не бойтесь, бойтесь за себя. Бойтесь Бога, что же вы делаете! За что крест сняли-то? За что?! Опять это вечное «за что»…

Снова вспомнила детей, и назрел вопрос Лехе:

— Леха, а ты учился в школе?

— Бросил, загулял после развода с Сашкой, в тринадцать лет. С подругами постарше, разумеется. Домой вдрибадан являлась, а иной раз вовсе не приходила. Так, пришла один раз подшофе, а мать воет, платок к лицу приложен. Я когда платок убрала, оказалось, глаза нет. Вытек. Крышняк мне тут и сорвало! Я от ярости обезумела, а эта мразь, отчим, преспокойно храпит на диване. Достала я у него из сапога его любимый нож и давай кромсать. Десятка три ударов нанесла, а потом еще и глотку перерезала. Для надежности, чтоб точно не встал. Мать в ментовке все на себя брала, меня выгораживала. А в итоге мы с ней вместе загремели. Групповуха. Ей десятку влепили, а мне, как малолетке, пятерку. Мать до сих пор свой срок мотает.

Как резко может измениться человеческая жизнь. За одну секунду. Эта секунда делит всю жизнь на «до» и «после». Сказали бы мне раньше, счастливой, успешной, что будет тяжелый развод с мужем, а затем вся моя жизнь полетит в тартарары, вплоть до тюрьмы, — я бы не поверила.

Сегодня, в день моего рождения, пришла я на работу в поликлинику при больнице. Полный коридор. Очередь, как всегда. Вдруг распахнулась дверь и вошли двое. Они не предъявили никаких документов, а просто сказали:

— Вы находитесь в международном розыске. Вы арестованы.

— Я нахожусь в своем рабочем кабинете, я никуда не пропадала.

Мои слова не были услышаны. Они прекрасно знали, что я никуда не пропадала. У меня даже подписки о невыезде не было. Надели наручники и провели меня через толпу изумленных больных. Кто-то даже сказал вслед: «А больных принимать сегодня будете?» Было похоже на маски-шоу. Никто не верил своим глазам, больные знали меня по двадцать лет. Подозревала ли я сегодня утром, как резко изменится моя жизнь?

После рассказа Лехи об изувеченном теле и перерезанном горле (для надежности — с фонтаном крови) меня бы стошнило, если бы я не была врачом. Я очень долго привыкала к виду крови. Но, как говорят, трудно первые пять лет, а потом человек ко всему привыкает. Леха не бравировал, но выставлял свой поступок как мужественный, мужской, избавил-де мать от тирана. Он говорил простым, человеческим языком, очень искренне, правдиво. Хотелось ему верить и хотелось его пожалеть. Теперь мне по крайней мере стало ясно, что делает в тюрьме он. Но что делаю в тюрьме я?

По довольному лицу Лехи было видно, что он наконец-то наелся. Отвалился от стола. Мурчал от удовольствия.

— Да, мадам, я обещал вам музыкальное сопровождение нашего с вами праздника.

Что-то я не поняла, день рождения ведь вроде у меня. Похоже, Леха считает праздником мое появление тут. Конечно. Такие люди попадают в здешние места нечасто. Их здесь, оказывается, называют «пряниками». Я стала Лехиным пряником. Он в кои веки наелся досыта и, конечно же, считает сегодняшний день нашим праздником.

Леха долго распевался, настраивал инструменты. Камерный оркестр… Поправлял бабочку на воображаемом фраке. Потом вышел на середину камеры, еще раз откашлялся и торжественно, как конферансье, объявил:

— «Мендельсоновские дела». Песня тюремная. Слова печальные. Автор неизвестен.

Потом, спустя много лет, я узнала, что автор слов и музыки и исполнитель — Сергей Наговицын, но в то время я была далека от шансона. Вернемся в темную, грязную, прокуренную камеру, где выступает артист Леха.

…Я вздрогнула от прикосновения. Видимо, пока Леха пел, я задремала. Открыла глаза и увидела парня. Он сидел рядом и гладил меня по руке.

— Леха, ты чего? — испуганно спросила я, а в голове пронеслось: «Только этого мне не хватало!»

— А ты красивая, ты мне нравишься.

От этих слов у меня внутри похолодело. Очень близко я подпустила к себе этого человека, которому подходило не слово «этот» или «эта», а, скорее, «это». Получеловек-полузверь. Полумужчина-полуженщина. Стоп. За что я его так обижать стала, что он мне плохого сделал? Совсем недавно он мне даже нравился: своей искренностью, достойным поведением. Он никого не ругал, не винил, не сетовал на свою судьбу. Он радовался жизни — такой, какая у него была, радовался дню, посланному ему, пище. Мне, в конце концов. А самое главное — он старался скрасить мое одиночество, устроил мне праздник вопреки всем моим сегодняшним печалям. И учил радоваться жизни. Принимать с благодарностью жизнь сегодня, не ругать день вчерашний и не бояться дня завтрашнего.

Хотела я обидеться на Леху, но тут же простила ему его дерзкий поступок.

— Ногти у тебя красивые, — сказал Леха.

— Наращённые, гелевые, — ответила ему я.

— А волосы? Парик, что ли?

— Нет, волосы свои. Леха, пожалуйста, только без глупостей, — и я забилась в дальний угол камеры.

— Да ты не дрейфь! Не трону. И вообще, я женат, — торжественно заявил Леха.