Виктор Ларионов - Ураган. Последние юнкера

— А от чего помер-то покойник?

— Да повесили, кормилец, вчера.

— Как повесили? Кто повесил?

— Суд повесил. Он, вишь ты, председателем комитета бедноты был, вот за это суд его и засудил, — заливаясь слезами, объяснила мне она.

— Вот, думаю, так штука. На поминки к казненному нами большевику попал. Однако делать нечего, надо выходить из создавшегося положения. Я опять перекрестился и, как ни в чем не бывало, опять — помяни, Господи, раба твоего Василия. Съел кусок пирога, да давай бог ноги. Уж очень неловко себя чувствовал.

— Еще бы, — улыбнулась Наташа. — К своей же жертве на поминки попасть. Это довольно редкий случай, я думаю. Да как же это вы среди бела дня воротами ошиблись?

— Так хата-то этого Василия рядом с нашей.

— Ах, так вот почему сегодня ночью я слышала женский плач и причитания. Да, неприятный случай. А у меня к вам, Василий Семенович, просьба. Не проводите ли вы меня сейчас в лазарет? Необходимо перевязочных материалов для Николая Николаевича достать, а расположения лазарета я не знаю.

— С большим удовольствием. Только как же вы раненого оставите?

— А сейчас Глеб Николаевич должен прийти, он и посидит с братом, — натягивая высокие сапоги, отвечала Наташа.

При выхода из дверей они встретили Глеба.

— Куда это вы собрались?

— Мы за медикаментами, а вас я попрошу подежурить около Николая Николаевича, пока я вернусь.

— Хорошо, подежурю.

Около получаса просидел Глеб у постели спящего брата. Наконец, тот открыл глаза.

— Ах, это ты, Глеб! А где же Наташа?

— Она за медикаментами пошла.

— Однако я довольно долго спал, — смотря на часы, промолвил Коля, позевывая.

— Как же ты себя чувствуешь?

— О, теперь гораздо лучше. Я думаю, что скоро мне позволят встать с кровати.

— Дай Бог! Только ты не торопись, а то как бы хуже не стадо.

— Поторопиться-то мне Наташа не позволит. Она как над собственным ребенком надо мной дрожит.

— Да, большое ей спасибо, — задумчиво произнес Глеб. — Чудная девушка.

— А знаешь, Глеб, я давно уже замечаю, что ты неравнодушен к ней.

— Брось, Коля, глупости говорить, — нахмурился Глеб.

— Почему глупости? Я тебе скажу, что и она тобою интересуется.

— С чего это ты взял?

— Да ведь я с ней не один день, не одну ночь скоротал. Не раз говорили о тебе.

— Что же она обо мне говорит?

— Да что говорит? Разве запомнишь все разговоры? Одно тебе скажу, что ты ей нравишься.

Глеб сидел, устремив задумчивый взгляд в окно, и молчал.

— Нет, не пойдет она за меня, — наконец произнес он. — Она такая молоденькая, нежная, а я уже не мальчик, да еще при том вдовец с ребенком. Какая мы пара?

— Полно, Глеб! Разве ты не знаешь, что для любви нет препятствий, как нет и законов? А что у тебя есть сын, так это может быть и к лучшему. Она очень любит детей и не раз спрашивала о твоем Ростиславе. По-моему, если ты ее действительно любишь, то не раздумывай много, а просто сделай предложение, и все тут.

На лестнице раздались шаги.

— Это Наташа с Кудиновым возвращаются, — проводя рукой по лицу, как бы отгоняя мысли, произнес Глеб. — Довольно об этом.

— Что, проснулись? — весело заговорила Наташа, складывая принесенные медикаменты на стол. — А мы побывали в лазарете, узнали все новости и сплетни, пока вы изволили почивать. А сейчас, господа, я вас угощу настоящим шоколадом. Хотите?

— Ай, я хочу шоколаду, — капризным голосом протянул Коля.

— Где вы шоколад-то достали? — полюбопытствовал Глеб.

— Да мы зашли в лавочку чаю купить, смотрю на полке несколько плиток лежит. Я их все и купила. Последние были.

В разговорах и не заметили, как наступили сумерки.

— А кто сегодня патрульные в первой смене? — обратился Глеб к Кудинову.

— Сегодня до полуночи я, Басов и Бутенев, а затем Куликов, Брант и Алехин.

— Так вам, Кудиныч, пора собираться. На дворе скоро совсем стемнеет.

— Есть! — отвечал последний, принимаясь одеваться.

В комнате, занимаемой Зайцевым, давно уже спали.

Только Карягин, при свете огарка, примостившись у стола, что-то писал.

— Кажется, придумано не дурно, — принимаясь перечитывать написанное, прошептал он.

«Товарищу Сорокину, — значилось в заголовки его письма. — Три дня тому назад, вместе с комиссаром отряда, я был взят в плен корниловцами. Комиссара повесили, а мне удалось не только сохранить жизнь, но еще и поступить в белую кавалерию. Хотя я и мог бы бежать, так как пользуюсь полной свободой, но думаю, что пребывание мое в рядах белых принесет нашему делу большую пользу. В каждой станице или селе, через которые мы будем проходить, я буду оставлять на ваше имя донесения о положении и предположениях белых. В качестве моих почтальонов я решил избрать женщин, преимущественно жен станичных комиссаров и председателей комитетов бедноты. Свой выбор я остановил на женщинах потому, что мужчины, сколько-нибудь причастные к делу, беспощадно вешаются белыми, а потому при входе их в станицу должны бежать, тогда как женщины находятся в полной безопасности. Белые их не трогают. Только прошу вашего распоряжения о том, чтобы женщины при занятии станиц белыми не бежали бы, а оставались на местах и тем способствовали бы народному делу. Так как корниловцы не могут долго оставаться на одном месте, то по выходе их из станицы мои донесения будут доставляться вам. О предполагаемом движении из занятой белыми Новодмитриевской пока ничего не могу сообщить, так как этого еще никто не знает. Что касается численности, вооружения и состояния белых частей, то ниже привожу, насколько возможно, подробные сведения. Кроме всего вышеизложенного, прошу вас приказать всем остальным оказывать мне помощь, если я за ней обращусь. Преданный революции Карягин». Далее следовал перечень частей добровольческой армии с обозначением их численности, вооружения и общего состояния, а также характеристика некоторых начальников.

— Воображаю, как Сорокин обрадуется, — размышлял Карягин, запечатывая письмо.

Была уже ночь, когда он вышел на улицу.

— Ну и темно, — пробурчал он, пробираясь вдоль заборов. — Оно, положим, для моего предприятия и лучше.

Улицы станицы были пустынны. Все, кроме патрульных, потушив огни и приперев ставни, давно уже спали.

— Вот ведь темень какая, — жаловался Бутенев, расхаживая с Кудиновым и Басовым вдоль улицы, по которой квартировала их рота.

— А вы поменьше разговаривайте, а то под самым носом может прошмыгнуть какой-нибудь большевик, — остановил их Кудинов.

— Э, полно! Ну какой дурак станет пробираться в занятую нами станицу. Да и за каким, спрашивается, чертом?

— Кабы не было причин, нас не морозили бы по ночам. Поверьте.

— Морозят нас потому, что у начальства глаза велики.