Виктор Ларионов - Ураган. Последние юнкера

Сергеев, поручик-пулеметчик, не вернулся из этой конной атаки. Орловский рассказал, что Сергеев заскочил слишком далеко вперед, увлекшись преследованием бегущих красных, и не заметил сильного конного разъезда. «Его зарубили, и мы не могли ему помочь».

Плотников тоже носился на своей маленькой лохматой лошаденке, врываясь в группы бегущих красных, и взял в этот день больше тридцати пленных.

Удрученные смертью нашего товарища, мы в этот вечер печальные сидели на хуторе, почти на самом берегу Сосны. Появился всезнающий поручик Соломон и сообщил, что завтра мы будем наступать на город Елец, находящийся уже недалеко. В Афанасьевке сосредоточилась вся группа генерала Третьякова и даже прибыло наше Управление бригады. Где-то поблизости с первым Марковским батальоном находится и наша родная Первая батарея полковника Шперлинга. Снаряды были нам доставлены в эту ночь нашим юнкером Преображенским, который с несколькими повозками, нагруженными снарядами, преодолел густой лес — почти тридцать верст по незнакомым дорогам, без конвоя.

Черкесы Орловского привели советского конника, видимо, заблудившегося в утреннем тумане. Поручик Соломон решил, что этот пленный — советский комиссар. В карманах пленного были списки какой-то команды и три тысячи рублей. Андрей допрашивал его с искусством заправского чекиста и хотел непременно подвести его под расстрел. Пленный держался с достоинством. «Я не комиссар, а вахмистр Алатырского конного полка. Я из Харькова, где у меня жена и маленькие дети», — сказал он. Плотников и я вступились за него и заставили Андрея отложить решение до следующего дня.

Ночью в стороне Афанасьевки клокотала ожесточенная стрельба, продолжавшаяся довольно долго. Утром стрельба разгорелась снова. Нас вытребовали в Афанасьевку. Было нехорошее предчувствие, когда мы двигались через лес на выстрелы. Наше Второе орудие, с поломанным ударником, шло с обозом. С пехотой шло только мое Первое орудие, а Плотников ехал в стороне на своей Мохнатке. Вскоре мы въехали в Афанасьевку: на улицах валялись поломанные повозки, мешки — была рассыпана мука.

Вокруг Афанасьевки кипел бой. Штаб группы генерала Третьякова уже куда-то выехал и на пустынной улице, на одном из домов, висели значок командира батальона полковника Агабекова и значок нашего дивизиона. Дивизионные разведчики спешно седлали коней. Из разговоров можно было понять, что главные силы группы — первый и второй батальоны Марковского полка — уже прошли на Елец и ведут там бой и что в то же время наша группа атакована с фланга и тыла сильными пешими и конными частями Красной армии. Нас выдвинули на окраину села, откуда было ясно видно, как густые цепи красных беспрепятственно наступают на Афанасьевку с севера.

Видя, что Партизанский батальон медлит рассыпаться в цепи навстречу противнику, я понял, что общее положение неблагополучно. Действительно, скоро понеслись, обгоняя друг друга, повозки хозяйственных частей, разведчики Управления дивизиона и бригады… Вся масса повозок и конных густой колонной неслась прямо на Елец, в сторону противника. Оказалось, что в это время советская конная бригада вышла нам в тыл — это и было причиной паники.

Когда советские цепи значительно приблизились и выскочившая вперед пулеметная тачанка начала строчить по бегущей колонне, паника еще увеличилась Дивизионный адъютант, поручик Бахмурин, наш константиновец, получил пулю в шею и упал с коня.

Традиция Корниловского похода и школа капитана Шперлинга не позволили участвовать в общем бегстве.

«Стой! С передков налево! По пулемету… Прямой наводкой! Двадцать… Гранатой огонь!» Потом 19… 18… 17… Когда разошелся дым разрывов, стрелявшего пулемета не было больше видно… «Какой батареи? Как фамилия?» — услышал я позади себя голос. Это был генерал, начальник группы. — «Шестая Марковская батарея, Ваше Превосходительство». Генералу понравилось, что мы спокойно стреляем, когда кругом бегут.

Отступление к Ельцу стало более планомерным, но продолжалось недолго. С ближайшего гребня мы увидели город Елец в дымке, купола церквей и фабричные трубы. Навстречу нам двигались повернувшие от Ельца нам на помощь Марковские батальоны. Как на параде разворачивались они из походных колонн в цепи. Я обрадовался, когда увидел знакомые английские пушки, коренную кобылу Машку, синий башлык Котика Слонимского, полковника Шперлинга, смешливого худенького Кузьмина, вспоминавшего все прошлые бои батареи не по боевым эпизодам, а по тому, где и что он ел… У него так и осталась училищная кличка Козерог. Козерога все любили, но не пускали стрелять из орудий, и он был несменяемым «ящичным вожатым».

Я поскакал навстречу родной Первой батарее, снимавшейся с передков близ моего орудия. Долго говорить была некогда. Полковник Шперлинг бросил испытующий взгляд на меня и на мою запряжку. Улыбнулся… Нельзя было понять, одобряет ли он или осуждает что-либо.

Красные подтянули новые резервы, подвезли батареи и начали энергичную контратаку. Огонь красных был силен, но что могло быть страшным, когда рядом стоял Первый взвод батареи генерала Маркова? Вокруг рвались гранаты, свистели осколки и шрапнельные стаканы, — было действительно «жарко». Но как хорошо было стоять на зарядном ящике, смотреть вперед в бинокль, спокойно подавать команды и не замечать «ада». Из уважения к бывшему командиру подавать те же команды, что и он, и сознавать, что он, быть может, смотрит сейчас на своего ученика, а ученик не должен ударить в грязь лицом ни за что…

К вечеру марковцы сбили красных по всему фронту и наши гранаты долго провожали сбившиеся, бегущие цепи большевиков, с далеким глухим гулом разрываясь темными букетами на косогорах и далеких гребнях.

К вечеру, когда бой уже затих, из штаба дивизиона приехал Андрей Соломон и сообщил печальную весть: «Плотникова — больше нет»… Сдав свое заклинившееся орудие обозу, он скакал по цепям, ища подвига. Во время общей атаки большевиков, когда дрогнул и начал быстро отходить батальон Партизанского полка, Плотников подскакал на своей Мохнатке к отступающей цепи и, осаживая свою кобылу, закричал офицерам и солдатам: «Слушать мою команду!»… «За мной — вперед!» Очевидно, в его мальчишеском голосе зазвенело что-то сильное и непоколебимое, — что-то, что было сильнее страха смерти, что заставило бегущих, обезумевших от страха людей вдруг остановиться, повернуться, закричать «ура!» и побежать в такую страшную контратаку, не слыша треска оружейной и пулеметной стрельбы…

Вероятно, Плотников пережил истинный духовный подъем: в один такой короткий и в то же время вечный миг пронеслись перед ним, в лучах сияния славы, образы Суворова, Скобелева, Маркова, Корнилова… Вероятно, он увидел и своего любимого начальника Марковской дивизии — Тимановского… Вероятно, в это время в его ушах гремел Преображенский марш и заглушал все — и пушечную стрельбу и грохот боя…