Виктор Ларионов - Ураган. Последние юнкера

Потом, быть может, на какой-то короткий миг, он увидел серое небо и затем — вечный мрак. Атака была безумной. Одна рота, хоть и смелой, дерзкой атакой, не смогла бы опрокинуть наступающую широким фронтом советскую бригаду с артиллерией.

Не стало Плотникова, и мы не могли его похоронить, тело его не было найдено.

Елец в этот день не был взят, не был взят и в дни последующие. Мы получили приказ отступать на Чернаву. Потемневший ночью лес теснился к дороге, тянущейся еле видной лентой. Я шел пешком за орудием, прислушиваясь к монотонному шуму колес, и думал о Плотникове. В ушах все еще слышался треск оружейной стрельбы, визжали и свистели осколки. От леса веяло спокойствием, миром, пахло сырым прелым листом глубокой осени. Печальна была этой ночью вчерашняя победная дорога. Вскоре между деревьями замелькали огоньки Чернавы. Через полчаса мы уже сидели за чаем у того же батюшки-социалиста. В комнате было так же тепло и уютно, лишь два стула остались пустыми..

Мы делились впечатлениями пережитого и вдруг вспомнили пленного «комиссара». У обозного фейерверкера мы выяснили, что весь день тяжелого боя под Афанасьевкой «комиссар», без всякой охраны, находился при вышедшем из строя орудии Плотникова и не пытался сбежать. Не сбежал он и ночью, когда не было никакого труда нырнуть в придорожные кусты. Андрей Соломон позвал «комиссара» и, когда тот вошел и вытянулся, как вытягивался русский кадровый кавалерист, спросил его: «Хочешь к нам в батарею — разведчиком?»

«Комиссар» обрадовался: «Так точно, ваше высокоблагородие!» Дали ему погоны с фейерверкерскими нашивками, шашку и драгунскую винтовку, и он ушел довольный.

Но не прошло и часа, как из штаба группы пришел приказ: «Немедленно расстрелять взятого вами в плен советского комиссара»… Андрей подумал, позвал своего ординарца и приказал ему привести пленного. Я с тревогой ждал развязки. Пленный, уже в фейерверкерских погонах, вошел в комнату. Андрей Соломон прочел ему приказ о его расстреле. Лицо пленного побелело, он молчал. В комнате было тихо, слышалось лишь тиканье старых часов на стене. В тишине раздался голос Андрея: «Ты наш солдат и уже надел наши погоны. Оставь здесь шашку и винтовку. На мосту на южной окраине нет заставы. Ступай с Богом и, если к тебе когда-нибудь попадет белый, — поступи с ним так же». Пленный не бросился на колени, но лицо его выразило всю глубину его чувств. Дверь хлопнула. За окном послышались торопливые шаги… На сердце сделалось легко и тепло.

На другой день был получен приказ об отступлении на Ливны, — это был первый день Великого отступления.

Моросил холодный, осенний дождь. На полях каркали вороны. Лошади были мокрые и грязные, напряжение последних дней сказалось и на них. Телеграфные столбы уходили вдаль… к югу. Всем было грустно. Никто не знал причины нашего начавшегося отступления: говорили, что Шкуро слишком оторвался от нас и к востоку, правее, образовался прорыв, где гуляет конница Буденного [34]. Солдаты нашего Первого взвода, бывшие махновцы, пели свою старую запорожскую песню:

Где-то далеко впереди слышался грохот пушек. До Ливен мы не дошли и попали в новые бои. Эти бои в лесистой местности были трудны. Красная пехота была многочисленна и, чувствуя перевес, упорно наседала на наши поредевшие цепи.

— Понимаете, — говорил молодой командир одного из Марковских батальонов, — вот вчера выкупались в Сосне… Мы пошли в наступление. Красные — навстречу. Мы — «Ура! В штыки!» Раньше они бы побежали, а теперь, не тут-то было. Кричат — «Ура» и тоже в штыки, а их-то в четыре раза больше. Ну и выкупались… Бррр… Вода-то ледяная.

Моулодец — командир батальона смеется, скалит ровные, белые зубы, поправляет башлык, — ему все нипочем!

Горячий бой… Я только что попал под разрыв шрапнели и удивляюсь, как остался жив. Вокруг пули взрыли землю, переранили лошадей, поломали шанцевый инструмент около орудий. Мое орудие заклинилось, и приехавший с участка Второго взвода капитан Михно приказал отвезти орудие в Управление дивизиона и выбить там, в технической части, заклинившуюся гранату.

Дорога лежала на Ливны. Но когда мы пришли в Ливны, хозяйственная часть дивизиона и мастерская уже ушли на юг, и я решил вернуться к батарее.

…Наступила зима. Дороги замело первым снегом. Метель слепила глаза. Фронт быстро покатился на юг, а я, не зная этого, продолжал двигаться на юго-запад, с орудием и семью номерами — «махновцами» — между своим и красным фронтами, в «ничьем» пространстве, ежеминутно рискуя встречей с советским разъездом. Села на нашем пути казались безлюдными. Крестьяне затаились, ожидая прихода красных. Мы бродили уже три дня, не встречая ни своих, ни чужих.

На третьи сутки, уже в темноте, мы пришли на какой-то «кулацкий» хутор, занесенный снегом. Крестьянин встретил нас очень хорошо, велел хозяйке приготовить курицу и долго разговаривал насчет «политики». Было видно, что курское крестьянство уже сыто большевиками: «Почему нам не дадите винтовки? Мы бы все пошли против красных». Но что я мог ему на это ответить? Хозяин вытащил фотографию своего сына в форме Лейб-гвардии Преображенского полка и начал рассказывать, как и он сам когда-то служил в российской гвардии. Нас было тогда трое: начальник Первого орудия — я, младший офицер нашей батареи Сальков, примкнувший ко мне в Ливнах, и какая-то неизвестная девушка, попросившая меня в Ливнах отвезти ее в Марковский полк, где у нее якобы брат. Мое, неискушенное тогда, сердце не выдержало, и я взял ее с собой. У крестьянина в хате было тепло. В соседней комнате жарилась курица, а соломенное ложе перед печкой манило к долгожданному отдыху после двадцативерстного зимнего перехода.

Вдруг дверь в хату резко отворилась и вошел крестьянин, такой, каким изображают Ивана Сусанина: с большой русой бородой, в овчинном тулупе и меховой шапке, весь занесенный снегом. «Что вы здесь делаете? Ведь на другом конце хутора уже буденновцы!» — пришел предупредить нас, «белых», этот «потомок Сусанина». Но курица пахла так ароматно, так уютно было в хате, так жутко завывала во дворе метель, что я решил остаться и при первом свете идти на соединение с батареей. Подали курицу, но едва мы сели за стол, как услышали топот коней и голоса: «Где они тут? Попались белобандиты!» Началась суматоха. Девушка кинулась в окошко, ведущее в клеть, и застряла там, Сальков начал тушить светильню и не мог ее потушить. Я выхватил свой огромный «Смит и Вессон» полицейского образца, взвел курок и ринулся в сени. «Пробьюсь или погибну тут же», — было мое твердое решение. Дверь распахнулась и сквозь клубы холодного воздуха показались какие-то люди в тулупах и в серых шинелях. Я нацелился в живот первому входящему и уже нажимал на спуск, как вдруг увидел за ним знакомую бороду… Михно… В то же мгновение раздался довольный хохот Михно и Жилина… Но мне было не до смеха: бедный поручик Шигорин чуть было не получил в живот свинцовую пулю крупного калибра. Затеял эту «шутку», конечно, Жилин. Капитан Михно с Жилиным, Шигориным и несколькими разведчиками так же, как и я, пробирались к Первому взводу.