Виктория Миленко - Куприн: Возмутитель спокойствия

Трудно сказать, как это условие сочеталось с тем, что она разрешила пригласить на дачу киевлянина Мишу Киселева. «Две недели мы с тобой посвятим на то, что обойдем почти весь Южный берег Крыма пешком, — сообщал ему Куприн. — Это путешествие так меня манит, что, думая о нем, я испытываю ощущение щекотки» [99] Цит. по: Киселев Б. Рассказы о Куприне. М.: Советский писатель, 1964. С. 148. . Он с удовольствием планировал детали: «Выеду в воскресенье 2-го марта, буду в Севастополе в среду утром на пароходной пристани. Ты же... тоже будешь в Севастополе, в среду утром. Валяй!» [100] Там же. С. 149. Но Миша не смог приехать.

И вот Александр Иванович один на мисхорской даче. Теперь он настоящий лейтенант Глан, осталось найти Эдварду. И она нашлась (может быть, в воображении):

«Я тогда жил в Мисхоре, на южном берегу моря, в пустой даче. Никого кругом не было. Зеленели кусты. Черные дрозды прилетели уже дней пять-шесть тому назад и насвистывали своими довольно фальшивыми голосами смешные мотивы.

И вот наступила эта чудесная пасхальная ночь. Ночь была так темна и ветер так силен, что я должен был обнимать ее за талию, помогая ей спускаться вниз по вьющейся узенькой дорожке.

Мы легли на крупном мокром песке около самой воды. Море было неспокойно. Это было приблизительно часов около 12 — 2 ночи. Черное небо, порывистый ветер с Анатолийского берега, свет только от звезд и едва различимые пенные гребни последних волн. <...>

Это была моя последняя пасха, моя последняя весна. Так красиво и нетерпеливо шуршало около наших ног море, так неожиданно послушны, готовы и радостны были эти гордые губы...» («Мой паспорт», 1908).

Разумеется, Куприн ездил к Чехову, просил дать что-нибудь для «Мира Божьего», взахлеб рассказывал тому о Люлюше, как они с женой уже называли Лиду, впав в то родительское помешательство, которого боялись. Чехов был грустен. Его семейная жизнь не клеилась: он жил в Ялте, а Ольга Леонардовна в Москве. Они месяцами не виделись. С огромным трудом Чехов заканчивал новую пьесу о гибнущем вишневом саде... И знал, что сам погибает.

Куприн тоже сел за работу. Решено: он напишет большую вещь, повесть или роман, чтобы доказать «им», своим сослуживцам, что не пропал без них, не опустился, а сделал карьеру, стал столичным писателем... И вот уже в памяти всплыли проскуровское захолустье, тоска, бессонные ночи, казармы, полковые смотры. И сам он, тогдашний, двадцатилетний, стоит в кромешной тьме на проскуровском вокзале и, как на чудо, смотрит на сверкающий курьерский поезд, остановившийся на минуту в этом Богом забытом углу. Допустим, его будут звать Юрочкой Ромашовым, хорошая фамилия, нежная и наивная. Сколько было у него надежд! Ведь он видел себя генералом... И как горько он плакал по ночам из-за гибнущих иллюзий. А что, если сделать так, чтобы вместе с этим начинающим Куприным-Ромашовым служил Куприн уже такой, каким он был на момент выхода из полка? Во всем разуверившийся. Фамилия его, скажем, будет Назанский. И пусть они спорят, стоит ли вообще служить...

Так, или примерно так, рождались первые главы «Поединка» и, возможно, родилось бы и все остальное, если бы в один прекрасный день Александр Иванович не встретил в своей «отшельнической пустыньке» колоритного бродягу. Здоровенный мужичина с воловьей шеей и мрачным взглядом исподлобья остановился у дачи и спросил дорогу на Ялту. Куприн пригласил его выпить — и в ближайшие 15 лет они не расставались.

Петр Дмитриевич Маныч — так звали нового приятеля Куприна — сразу займет в его свите из мелких литераторов и репортеров особое место. Он будет его оруженосцем и телохранителем, будет вовлекать в самые грязные скандалы и побоища. Современники в один голос называли Маныча страшным человеком: охотник гулять за чужой счет, он мог обокрасть пьяного, мог ударить исподтишка. Силищи он был такой, что с ним боялась связываться даже полиция. Сам Куприн сложит о нем двустишие:

Со временем всех членов свиты Куприна в Петербурге станут звать «манычарами», а Федор Фидлер запишет в дневнике: «У Куприна стоят по обеим сторонам два ангела: черный — Маныч, втягивающий его в любой скандал, и белый — Батюшков, вытягивающий его из любого скандала» [101] Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 477. . Однако дружбы с Батюшковым пока еще даже не намечалось. Пока Куприн бесился от того, что Мария Карловна в его отсутствие слишком тесно по делам журнала общалась с Батюшковым. И страшно ревновал.

Александр Иванович притащил Маныча в Петербург и поселил в своей квартире. Мария Карловна (по ее словам) восприняла это спокойно. Когда она спохватится, будет поздно.

Жена потребовала отчета о работе. Очень волнуясь, то и дело проверяя ее реакцию, Александр Иванович начал читать историю Ромашова. И скоро убедился, что жена не в восторге. Слушала внимательно и вдруг резко оборвала:

— Я не понимаю, почему в монолог Назанского ты вставил Чехова. «Пройдет двести — триста лет, и жизнь на земле будет невообразимо прекрасна» и так далее. Это же просто дословно из «Трех сестер»!

Секунда — и рукопись, изорванная в клочки, полетела в камин.

В лице Марии Карловны Куприн приобрел холодного и жесткого критика. Она не щадила его любви к Чехову, а он так хотел убедить ее, что Антон Павлович — гений!

Убедить так и не смог, хотя летом повез семью в Крым и на сей раз уже с женой побывал на даче Чехова. Даже много спустя, в советские годы, когда Чехов был канонизирован, Мария Карловна писала о знакомстве с ним сдержанно, без восторгов и патетики. Скорее критично. Вспоминала, что он балагурил, мол, они с Ольгой Леонардовной тоже «молодые», подшучивал над женой: «Уверяет всех, что она урожденная баронесса фон Книппер, а на самом деле ее фамилия Книпшиц», а та снисходительно улыбалась. Потом Чехов стал вгонять в краску Куприна, рассказывая байки о каких-то его поклонницах. Все это казалось Марии Карловне дурным тоном. Вероятно, она вела себя высокомерно (она — издательница, а это всего лишь литератор, один из многих), и бедный Куприн выбивался из сил, пытаясь сгладить углы этой не самой ровной встречи, судя по ее воспоминаниям:

«Когда мы возвращались в Мисхор, то Александр Иванович спросил меня:

— Как тебе понравилось у Чеховых?

— Не понравилось мне одно: ты вначале очень конфузился — не знаю кого, а потом разошелся и стал занимать общество военными анекдотами. И мне хотелось сказать тебе словами ефрейтора Верещаки: “Вижу я, что ты уже начинаешь старацця”. А когда ты это делаешь в обществе, то мне это неприятно» [102] Куприна-Иорданская М. К. Годы молодости. М.: Советский писатель, 1960. С. 149–150. .