Виктория Миленко - Куприн: Возмутитель спокойствия

И пришлось взять ее себе. Спасибо! А кому — не знаю. Писателю годится. <...> И только начал я писать, как вошел Куприн. Я всегда ему радуюсь... Получил с Дальнего Востока 3000 фр<���анков>, из них нужно отдать полторы. Сегодня у него лично было только 200 фр<���анков>. Позвал меня скромно, скромно, франков на 5 пообедать. Предварительно хорошо поговорили.

И все он еще удивлялся, как это я пишу с удовольствием.

— Точно вкусную закуску ем, — ответил я.

— Отчего же я не могу писать?

— Не знаю. Но мне кажется...

Этого я ему не сказал (следует версия о причинах интимного характера. — В. М. ). Показывал я ему еще в Батуме печатавшиеся о нем статьи — я был тогда убежден, что его красноеврейцы расстреляют, и мы никогда не увидимся...

Пошли завтракать в ресторан M-lle Gaby [66*] Ресторан находился рядом с домом Лазаревского, жившего по адресу: rue Pierre Chausson, 9. Он был завсегдатаем заведения, пытался ухаживать за мадемуазель; ее автограф сохранился в дневнике. . Куприн назвал ее киргизочкой и это верно.

И мне было приятно, что он ее видит.

Говорили о многом и здесь, когда вышли на улицу по направлению к Итальянскому бульвару.

Вспоминали Чеховых. Я не ошибся. У Куприна был легкий роман с Марией Павловной. Не позволила себя поцеловать, а когда он уезжал и соединился по телефону — М. П. сказала:

— Жалею, что не позволила поцеловать...

Это одно из лучших его воспоминаний.

И еще очень он обрадовался, когда Чехов сказал ему:

— Вы хорошо сидите на лошади.

И сам признался:

— Это для меня высшая похвала.

Рассказывал, как Бунин хотел жениться на даме Карзинкина... т. е. на М-le Карзинкиной.

Убеждал ее, что сделает женой знаменитости, а она отвечала, что может любить человека, а не его знаменитость. И изыде посрамлен...

А когда был его 25-летний юбилей, эта дама не пришла, а прислала ему в подарок 30 000 рублей, — и он взял.

Взял бы, вероятно, и я.

К моему удивлению, Куприн отказался идти в бордель. Не ручался за себя.

Мог все деньги раздать, а нужно было домой привезти.

Еще у меня, глядя на портрет Зины, Куприн сказал:

— Милая девочка!

Спасибо ему, милому.

Я не знаю женской жизни страшнее Зининой, то, что пережила ее мать — пустяки в сравнении. <...>

Дошли до аудифона. Куприн упирался. Я его усадил и поставил № 390 — Смерть Годунова — Шаляпин. Слушал и лицо его делалось все серьезнее и краснел... Кончилось:

— Замечательно!

А еще за 5 минут раньше упорствовал и говорил:

— Я музыки не люблю. <...>.

Отправились в Зоологический сад, кормили медведей... Наконец, оба утомились, сели в трамвай и уехали на Concord...

Говорили о пассажирках...

Куприну не нравятся француженки.

— Ни одного человеческого лица...

А мне нравятся. <...>.

Хотели мы почистить ботинки, но у Куприна они были рваные, и он постеснялся...

Интересно, что Куприн в первый раз говорил со мной о матери, а об отце вскользь упомянул — “титулярный советник”... А я и этого не знал.

Просил он меня подарить ему “краденую” ручку — stilo — дескать, счастье приносит.

Как бы да не так — мне самому счастья хочется, а я ему подарю завтра маску Наполеона...» [362] Лазаревский Б. А. Дневник. 1921 // Památník národního písemnictví. Fond Lazarevskij В. A. C. prir. 96/43. C. 161–164.

Назавтра, 12 сентября, были именины Куприна. Лазаревский ездил в Вилль Д’Авре, подарил маску, которая произвела на Александра Ивановича тяжелое впечатление — memento more.

И еще две записи, от того же сентября 1921 года и тоже из Вилль Д’Авре:

«29 сентября четверг

Поехал к Куприным. Там болезни, печали и воздыхания <...> Ксения рисует. После 1-го октября в пансион, и я за нее крепко рад! Главное же денег — нет. Девочка там передохнет и питаться будет лучше.

Куприн мрачен и ищет забвения в картах... А водки — нельзя. Отеки на лице. Настроение у него скверное.

— Я убежден, что, когда я умру, Ксения будет ныть: ну мама, я хочу траурное платье.

Это не так.

<...> Во Владивосток вступило войско красноеврейского вождя Левы Бронштейна (Льва Троцкого. — В. М. ). Слава Богу, что я и Куприн получили хоть что-нибудь, он 3, а я 1 тысячу. Марка в Берлине падает, значит, и там близок социализм, а затем его родные дети коммунизм и красноеврейство, самое активное...

Стало холодно на дворе...

30 сентября пятница

Куприн предсказывает, что наступит время, когда Бунин будет скупать и уничтожать свою “Деревню” — стыдно будет <...>

Гадала мне вчера Купринша... Не верно... Какая-то черная фальшивая женщина будто меня погубит... Вздор, ибо нет у меня никакой женщины.

[Карандашный портрет Лазаревского]

Рисунок Ксении Куприной.

Здесь я похож на мертвеца. Может, и вправду скоро. А Куприн маску Наполеона куда-то спихнул, которую я ему подарил. Боится» [363] Там же. C. 165–200. .

В дневнике Лазаревского сохранились несколько рисунков Ксении Куприной. Отец находил у нее талант и заставлял ее брать уроки в частной Академии художеств Жюлиана. Девочка ломалась и поставила условие: будет их посещать, если он оплатит и ее уроки характерных танцев. Александр Иванович сетовал, что у дочери нет никаких духовных запросов. Подавай красивую жизнь! А где ее теперь взять?..

Прожив год в Вилль Д’Авре, Куприны вернулись в Париж.

В районе Пасси, на рю Ранеляг, в бистро мадам Бюссак появился новый посетитель. Почти ежедневно он возникал на пороге, учтиво произносил «Мсье, мада-ам!» и направлялся к стойке. Мадам Бюссак, огромная, тучная, большеглазая, знала, что он закажет красное ординер, а если поцелует ей руку и протянет букетик, то попросит о кредите. Иногда он приходил не один; занимал столик, разливал вино и произносил непонятные для нее слова: «Ну, поздороваемся». А вот этого мадам не могла знать: что сидящий с ним господин с изможденным лицом и запавшими глазами — русский писатель Иван Шмелев, а другой, нервный, с обширными залысинами и донкихотской бородкой — поэт Константин Бальмонт. Часто посетителя забирали отсюда жена и дочь, и Бюссак слышала, что они называли его «папочка». Она тоже стала звать его «papa Kouprine», иногда целовала в лоб, долго не верила, что он писатель, пока однажды не получила от него в подарок толстый журнал на незнакомом языке. Водя пальцем по страницам, он показывал: вот тут написано о ней, о мадам Бюссак! А вот тут сказано, что она «истинная староста Пасси».

Журнал был «Современные записки», а строки о мадам вошли в роман «Жанета». В подзаголовке «Принцесса четырех улиц» Куприн увековечил пространство, в котором прожил десять лет: квадрат, очерченный рю Ранеляг, Моцар, Асомсьон и бульваром Босежур. Ему нравилось здесь: в пяти шагах Булонский лес, некогда непролазная чаща, а ныне прекрасный парк. Он будоражил воображение: «Огромные, старые, вековые деревья, когда-то видевшие под своей сенью Виктора Гюго, Альфреда Мюссе, Бальзака и обоих Дюма, недоверчиво и устало поскрипывают и недовольно кряхтят» («Жанета»). Наверное, они еще помнят тех, кто сшибался здесь в поединках, и знают, что тут «ходят по вечерам белые привидения, духи людей, погибших давным-давно на дуэлях в Булонском лесу и лишенных церковного покаяния» («Жанета»). Куприн ходил сюда смотреть состязания лошадей, любил ранним утром устроиться на скамеечке и что-то писать. Наверняка сравнивал с гатчинским Приоратским парком, вспоминал Сапсана... Как-то его встретил Алексей Толстой, рассказывал, смеясь: «Совсем мы мохом обросли. Видел сегодня Куприна. Сидит, гладит рыжего кобеля и счастлив» [364] Тэффи. Моя летопись. M.: Вагриус, 2004. . О том, чтобы завести собственную собаку, теперь не могло быть и речи: съемное жилье, соседи...