Давид Шор - Воспоминания

Впервые я познакомился с Горьким в Нижнем Новгороде. Нижний и Горький — точно синонимы. Постепенно растущая слава Горького как бы ореолом окружила город. Там в небольшой квартире я застал писателя и его молодую жену — Екатерину] ПавлГовну] Пешкову.

О Горьком в течение последних 35 лет много писали, подвергая его самой разнообразной критике, как писателя, политического деятеля и человека. Наступит время, когда возможно будет более беспристрастно отнестись к такому крупному явлению, как Горький, когда трагические переживания его последних дней осветят нам настоящий образ писателя и человека. Я же хочу только поделиться теми впечатлениями, какие остались у меня в памяти от нескольких встреч с Горьким.

При первом знакомстве, которого я так жаждал, на меня особенно сильное впечатление произвела жена Горького — Екатерина Павловна Пешкова. Молодая, изящная, целиком проникнутая той тонкой, русской интеллигентностью, равную ко торой трудно найти, она как — то особенно выделялась на фоне несколько пролетарской обстановки дома и обихода жизни. При этом в простоте ее обращения не чувствовалось ни малейшей искусственности и деланности. Это первое впечатление мое не изменилось на протяжении многих лет знакомства с трогательно самоотверженной деятельностью Екат[ерины] Павловны в качестве заведующей помощью политическим ссыльным (“Политическим Красным Крестом” [285]). Во все время своей нелегкой, а подчас щекотливой общественной деятельности, она проявляла все лучшие свойства своей тонкой, благородной натуры.

Сам Горький, входивший в то время в полосу такой славы, которая могла бы вскружить голову всякому другому — как это через много лет случилось со столь талантливым мужичком Есениным, — был как — то сдержан и несколько угрюм.

Мы мало знали о его прошлом. Не знали о покушении 20-летнего Горького на самоубийство. Знали только, что судьба не баловала его и что ему пришлось пройти суровый путь жизни, пока он не обратил наконец на себя внимание читающего мира. Еще меньше знали о том, что привело его к покушению на себя, какие глубокие внутренние переживания толкнули его на это. Какая жажда искания “правды” и “смысла жизни” была в этом человеке.

Для нас всех М. Горький был восходящей звездой, готовой затмить всё и всех. Держался Горький просто, как бы не допуская преувеличения по отношению к нему. Я ушел под впечатлением какого — то смешанного чувства: радости и грусти. Я был рад, что познакомился с человеком, каждый рассказ которого вводил нас в новый, мало известный нам мир обездоленных людей, озаренный ярким светом любви и сочувствия. Автор сам был один из них. Он ничего не выдумывал. Он изображал жизнь и заражал нас своими чувствами. Он становился кумиром молодежи. Его песни о соколе и буревестнике [286] были у всех на устах. Он казался глашатаем затаенных стремлений к свободе. В нем начинали видеть руководителя жизни. Внешне он мало походил на воображаемого героя. Скорее длинный, чем высокий, с вздернутым широким носом, он мало был похож на знаменитого писателя и еще менее на “учителя жизни”, как многие были готовы видеть такового в нем. Тогда он и не чувствовал себя таковым. Проста и ласкова была его беседа, и что — то сильно притягивало к нему.

А в то же время он казался чуждым и неподходящим к той обстановке жизни, в какую он попал. [Потом] я помню такую сцену у Скирмута. После какого — то не то концерта, не то спектакля мы все собрались в Гранатный переулок в квартиру Скирмута: артисты Художественного театра, оперы и др. Горький был героем дня. Он уселся на пол, опершись спиной в стену. Все интересовались поближе подойти к нему, поговорить, а он молча смотрел кругом. И когда вокруг собралось много народу, то он как — то резко проговорил: “Чего смотрите точно на балерину?” Это было как — то неуместно и г- рубо… грубо. Вероятнее всего, что это явилось результатом какого — то смущения. Впоследствии это никогда не повторялось, и каждая встреча с Горьким оставляла отрадное впечатление.

Его тонкая измученная душа чувствовала музыку, и у меня висит его портрет от 1902 г. с надписью: “На память с благодарностью”, очевидно, за музыку. На десятилетнем юбилее Московского трио в сезоне 1902 — 903 гг. Горький сидел в ложе с моими родителями в большой зале Московской консерватории, и я был вдвойне рад его присутствию.

С постановкой “На дне” Художественным театром слава Горького достигла апогея [287]. Все это уже не влияло на писателя. Жизнь его закалила. Он знал ее настоящую цену и оставался самим собою, где бы он ни находился. Шаляпин, его приятель, находясь на вершине славы, завидовал Горькому. После одного бенефиса своего, давшего ему 12 ООО рубл. сбору, Шаляпин в ресторане со слезами на глазах говорил Горькому: “Как мучительно сознавать, что несешь свое искусство той сытой толпе, которая может заплатить 10 р. за место и 100 р. за ложу, а там за стенами театра та голодная толпа, которой это искусство насущно необходимо. Ты, Алексей Максимович, трогаешь души миллионов людей своими в душу проникающими писаниями, а мы?” И он махнул рукой. Несомненно, что Максим Горький будил совесть у людей.

Театр, театральная среда и все соблазны, какие они несут с собою, не миновали Горького. Они внесли раздор в семью. Екатерина Павловна осталась одна с сыном. Горький надолго уехал в Италию [288]. Наша последняя встреча была в апреле 1920 г. при совершенно исключительных условиях. Он, конечно, и до того много раз бывал в России, но мне с ним не приходилось встречаться, или же встречи были мимолетные. А в апреле, кажется 23‑го, был день рождения Ленина [289]. Ему минуло 50 лет, и “партия” решила торжественно отпраздновать этот день, тем более что сам Ленин говорил: “Стыдно жить после 50 лет”.

На Большой Дмитровке в здании “Художественного кружка” [290]. зал которого вмещал 600–700 человек, была собрана вся головка партии. На эстраде — все комиссары с Троцким во главе, за столом президиума — генеральный секретарь Сталин. Рядом с ним Ольга Дав[ыдовна] Каменева, Каменев и др. — само собой разумеется, что без музыки не могло обойтись такое собрание. Остановились главным образом на инструментальной музыке. Исай Добровейн как пианист, квартет “Страдивариус” и я с Давидом] Крейном [исполнили] Крейцерову сонату Бетховена. Несмотря на специальные приглашения, нам пришлось пройти через тройной контроль, прежде чем войти в зал. Начало было назначено в 7 ч. вечера. Все к этому времени были на местах.

Я всматривался внимательно во всех, находящихся на эстраде, но Ленина не было. Говорили все комиссары, говорила Крупская, говорили тепло и сердечно. Самую теплую речь произнес Горький. Но начало его речи вызвало мое негодование. Он начал так: “На Руси были великие люди — Петр I, Лев Толстой. Ленин больше”. Сопоставление Петра I, Льва Толстого и Ленина мне показалось изменой художественному творчеству, особенно в устах писателя… Речи длились до 10 часов, когда был назначен перерыв. Все сошли вниз в буфет, где каждый, без всякого различия, мог получить кружку полусладкого чая, кусок черного хлеба и маленький кусочек сыра. Пока мы утоляли голод этим показавшимся роскошным угощением в дни голода, разнеслась весть, что Ильич приехал. Все бросились наверх. На эстраде стоял Ленин, несколько взволнованный. Когда все успокоились, он просто, почти не повышая голоса, начал: “Прежде всего, товарищи, разрешите поблагодарить вас за то, что вы позволили мне отсутствовать, пока говорили обо мне”. Это скромное начало, простота дальнейшей речи без всяких “красных слов”, в которой он предостерегал товарищей не почивать на лаврах, а не покладая рук продолжать работать, производили чрезвычайно благоприятное впечатление. Во время речи генеральный секретарь два раза сообщал Ленину, что ему прислано в подарок два вагона муки. Ленин, не останавливаясь, распоряжался послать их разным рабочим организациям. Он кончил.