Мира Яковенко - Агнесса

А я, сняв шубку, завернулась в шерстяной платок. Вдруг чувствую, кто-то тянет меня. Оглянулась — мужчина в мокром белье пытается залезть под мой платок. Я отпустила край, он завернулся, обняв меня, а рукой взял за пустой мешочек моей левой груди. Мне было все равно. Так мы и сидели рядом, прижавшись друг к другу под моим платком, не шевелясь, ничего не желая. Кто он, как его звали — я так и не знаю. Потом я его не встречала. Мы не говорили друг с другом, мы не могли. Мы были, как два несчастных животных, приползшие к теплу, прижавшиеся к теплу, спасающиеся теплом.

В полузабытьи мы провели ночь. Только станет костер пригасать, — кто-нибудь подойдет, подбросит. Весь плетень сожгли.

Утром яркое солнце над обледеневшей степью. Трава, цветы — ничего этого не было видно под снегом и льдом. Откуда-то на тачанках примчались еще вохровцы. Кричали. О чем — не помню.

Поехали с подводой собирать недошедших. Привезли пятнадцать трупов. На телеге лежала та рослая красавица-полька в ватнике, около которой я не остановилась. Рука ее свешивалась с телеги, жестко вздрагивала при толчках.

Кто-то у нас стал возмущаться, вохровцы отвечали — констатировали спокойно, флегматично: «Это у нас кажный год так».

Умершие, замерзшие, погибшие их не очень беспокоили. Лишь бы число сошлось. Соответствующие начальники вычеркнут из списков, закроют дела. Вот если побег, — тут они отвечают! Тут они звереют. Я еще расскажу об этом.

Теперь вам должно быть понятно, почему я так подробно рассказывала о кружке, игольнике, шубке? Они спасли меня. Я была сыта, у меня появились силы, а шубка не пропустила воду к моему телу.

Я говорю о вещах. Но ведь я молилась, я горячо, страстно молилась: «Господи, если Ты есть, если Ты только есть, сделай так, чтобы я дошла». И я дошла.

Мама учила нас, детей, молиться, верить в Бога, ходить в церковь. И я верю, хотя в церковь и не хожу. Бог есть, есть что-то, милая Мира, — поверьте мне!

А наши вещи, которые мы на телегу положили, пропали. Нам сказали, что телега в буране перевернулась, и никто собирать вещей не стал. Врут, наверное, себе взяли. Там пропала и моя кружка.

Мы снова пошли. Еле передвигались после вчерашнего. Мне пришлось ноги замотать бельем и надеть войлочные домашние туфли (они оказались в рюкзаке, с которым я не расставалась).

Шли мы долго. Только к вечеру оказались в Аратау — центре овцеводческих ферм. Тут не переписывали, у кого какая специальность, — всех послали на общие работы. А большинство, в том числе и я, ничего не умели делать.

Мы должны были полоть хлебные поля, вырывая сорняки руками. Огороды мы тоже пололи, но там хотя бы тяпками. Затем сенокос и уборка хлеба. Были косилки, но мы должны были вязать снопы и складывать их в скирды. А зимой мы ходили за овцами — доставали из-под снега сено, кормили, доили, чистили стойла. Доить было трудно, туго. Молока не пили, делали сыры (не себе, конечно!). Иногда зимой овец выгоняли в степь, они вырывали траву из-под снега.

Мы голодали там страшно. Если находили в поле пршлогоднюю картошку (в ее «яблочке» сохранялся белый крахмал), бросали ее в наш брандахлыст — крахмал загустевал, и получалось сытно.

Я стала как скелет, меня называли бабушкой. От голода и грязи у меня сделался кровавый понос, и я попала в больницу. Там после выздоровления мне удалось задержаться, правда, не сразу. Сперва меня послали работать лекпомом на пятую ферму. Все фермы были в степи. Бараки для заключенных большие, с русской печью. Отдельно в казармах жила военизированная охрана. Я обслуживала ферму и все ее летовки.

Летовка — от слова «лето». В степь вывозят человек десять зэков — пасти овец и ухаживать за ними; летовку старались устроить около сопок: хотя сопки и невысоки, гряда их все-таки защищает от ветра. Делают шалаши из соломы. Под навесом очаг — вмазывают в глину котел для варева. Живут здесь без охраны, вохра только наезжает с проверками. Хлеб привозят на несколько дней.

Все хотели попасть на летовку после голодных зимы и весны. Там доили овец и пили овечье молоко: учесть его было трудно. Иногда закалывали — тайно, разумеется, — овцу. Закалывали и ночью быстро варили, в первую очередь — внутренности. Наедались. Сразу все съесть не могли, оставшееся прятали. Делали так: около очага вырывали яму, туда клали мясо, сверху прикрывали досками, а на них — куски свежего дерна. Получалась полная иллюзия нетронутого травяного лужка. Заявляли, что волки унесли овцу. Когда налетала вохра для расследования, их таратайки мы видели издали (в такие дни кто-нибудь дежурил на сопке и предупреждал повариху, что едут; пока они доезжали, все следы успевали убрать). Шум, ругань — они же понимали, что их обманывают, а обнаружить ничего не могли. Все утверждали, что это волки, вели в кусты, показывали предварительно разбросанные там обглоданные кости, даже разбрызгивали кровь. Собаки кидались на кости, кидались они и к очагу, но на это никто не обращал внимания, это казалось понятным — там же пища. Все зэки дружно говорили одно и то же, стояли на своем — волки унесли! Так вохра и уезжала ни с чем; посмотрят, что едят — обычное пустое варево, ни намека на мясо, — и все гладко, шито-крыто.

Еще легче было во время отела. Хоть приблизительно и знали, сколько должно быть приплода, но все-таки не точно; тут легко удавалось перехватить ягненка. Все это, конечно, делали изредка.

Ко мне относились хорошо, моего прихода на летовках ждали, иногда встречали восклицанием:

— Лекпомша, иди скорее, мы тебе сердце, печень оставили!

Я стала поправляться. Теперь меня уже не называли бабушкой, как весной.

Как-то пришла я на одну летовку. Там вохра. А под кустами лежит человек, как затравленный, худой — один скелет. Лежит без движения. Стряпуха мне шепчет: «Это птицелов».

Человек этот ловил птиц силками и относил начальству. Несколько дней назад он пропал. Потерялся? Но слух был, что не так уж безобидно он ловил птиц: каждый день отходил все дальше. И вот однажды не вернулся. Его сочли беглым, объявили розыск.

На летовку прибыла вохра. И вдруг птицелов вышел из кустов, вероятно, на запах дыма, к людям, голод загнал… Увидел вохру, но никуда уже идти не мог, свалился без сил и лежал.

Тут как раз сварилась баланда. Я говорю стряпухе: «Покорми». — «Ой, боюсь!» — «А я не боюсь!» — Взяла свою миску, стряпуха мне налила, и я пошла к птицелову. Вохровец увидел:

— Зачем даешь, это же беглый, так твою мать!

— Это еще неизвестно, — отвечаю спокойно и сую миску. Птицелов глаза открыл, встрепенулся, как ожил, стал жадно лакать. Вохровец миску ногой выбил, но мне — ни слова. Они на меня реже орали, чем на других.

А тут мчится еще таратайка, уже за беглым — сообщили на ферму, что птицелов тут. Вохровцы соскочили с таратайки и давай его бить — разъяренные, ненавидят они беглых, им же за каждого из них пятно по службе. Бьют его ногами, топчут. А он и так еле дышит. Сперва еще стонал, а потом замолчал. А они все пинают его ногами и бьют, бьют.