Йозеф Чапек - Начертано на тучах

Из книги «Начертано на тучах» // Йозеф Чапек. Начертано на тучах. — М.: Художественная литература, 1986. — С. 209-266.

Издана книга была в 1947 г. после смерти писателя, и первому публикатору пришлось использовать в качестве авторского предисловия последние карандашные записи на отдельных листках. (О. Малевич. Йозеф Чапек — прозаик и поэт // Йозеф Чапек. Начертано на тучах. — 1986. — С. 16.)

*

Эта книга получилась не такой, какой была задумана. Писалась она для самого себя и должна была отразить мысли художника о жизни и мире, его стремление уверовать, что жизнь и мир скорее хороши, чем дурны, дабы можно было любить то, что изображаешь и чему даешь толкование. Но книга стала свидетельством всего, что так или иначе вторгалось в раздумья и проблемы, и личные, и общечеловеческие, и национальные. Писать на тучах — совсем не то, что гравировать на бронзе. Драматический ход событий пронизывал немудреные и в целом прямолинейные размышления. Свидетельства о личности художника превратились в свидетельства о времени, в них вступил элемент драматический и содержательный: сугубо личные размышления автора о самом себе под шквальным напором событий поневоле утратили изначальный субъективный и узкопрофессиональный характер, став выражением терзаний, поисками правды более широкого плана, по сравнению с чем все профессиональное и личное становится мелким, незначительным, второстепенным, теряет смысл и отступает на задний план.

*

Мысли приходят в голову без всякой связи захватывают врасплох. Мыслишь афоризмами, но в них всегда есть преемственность Они о личности и о судьбе. В конце концов, в них весь человек — его сущность и его судьба.

*

Словно клочья тумана, отблески зарниц, шорохи короткие замыкания, светлячки над болотом, лопающиеся пузырьки слюны, вскрики во сне, неистовые á ргороs.

*

Он впадал в меланхолию, сознавая,

что все лишь мираж, обман:

и прекрасное, и дурное как страшные сны.

*

Афоризмы. Звездочки. Звездная книга.

Писалось без цели, в пустоту.

Красота мира, красота вещей, розы, птицы.

Даже страшно, что умрешь —

и все это угаснет вместе с тобой,

и твоим близким уже ничего не останется,

для них уже ничего не будет.

*

Ну нет, искусство не «служение» (заказчику) и тем более не жертвоприношение. Искусство — это судьба.

*

Зачем я рисую, зачем пишу? Чтобы отвести душу. У меня нет ни времени, ни дерзости творить произведения искусства.

Я предаюсь жизни, ослеплен жизнью, от меня разит жизнью, я очарован и сокрушен жизнью, устал от нее, ничего в ней не смыслю, телом и душой привязан к жизни, гибну от жизни и сам по себе. Можно лишь отвести душу, а не заниматься творчеством.

*

Искусство не кормит меня; скорее я призван его кормить.

*

Совесть мира . На свете много свидетелей жестокости, порой против нее возвышают голос в публицистике, порой обходят молчанием и тем благословляют.

*

Народность . Народное творчество в современном мире сходит на нет. Могут ли произведения профессиональных художников-интеллектуалов сохранить что-то из его стихийной естественности? (Народность — отнюдь не популярность.) Я утверждаю, что в любом большом художнике именно в современную эпоху есть нечто народное, национальное. У нас — безусловно; во Франции — это Энгр и Домье, Ренуар и Сезанн, Матисс и Пикассо, Ван Гог, Мунк... в каждом есть что-то, и немало, от национальной мелодии, народного чувства и духа, уже потому, что и самое высокое искусство не создается одним уменьем.

Я рисую не оттого, что умею, что обладаю навыками, а оттого, что такова моя сущность и моя судьба, — я должен и хочу!

(На стороне народного — свобода, на стороне космополитического — школы, выучка, гурманство. Искусство из-меняет своему назначению и губит себя, стараясь быть всего лишь ремесленным, формалистическим продуктом для гурманов.)

*

От равнодушия гораздо больше зла, чем от злобы.

*

Горький привкус жизни : в нем ощущаешь кровь и пепел.

*

Трагическое мироощущение : из всех выработанных человеком точек зрения на жизнь, позволяющих приспособиться к ней, покориться и быть прирученным ею, это самое значительное и самое сильное. Самое естественное во всей вселенной. Наверняка наиболее духовное и, пожалуй, самое конкретное.

*

Раскрепощающий смех . Прародители Адам и Ева вряд ли смеялись в раю. Скорее всего, смех разобрал их лишь позднее, после изгнания, когда они в поте лица трудились на каменистой почве.

*

Если бы дети и младенцы были великанами... Вообразим себе их движения, занятия, их живость, игры, их пристрастия и подлинность во всем, их ссоры, страхи, горячность — все в немыслимых, гигантских масштабах. Каким могущественным и волшебным показался бы их мир нам — малым сим! Герои мифов выглядели бы тогда всего лишь олимпийской челядью.

*

Красота в искусстве . Нигде, ни в чем, кроме духовной сущности художественного творения, ее нет и быть не может.

*

Художник среди вас . Менее всех заинтересованный и более всех причастный к делу — само беспокойство. Простодушный, чрезвычайно легковерный — и наиболее проницательный. Чаще других бунтующий — и само очарование. Предельно остраненный — и вездесущий.

*

Радость от малых дел, любовь к малым делам . Все это прекрасно, если умеешь любить и дела великие!

*

Гигант культуры . При этом представляешь себе высоченную башню некоего Храма духа и искусства, на самом же деле это всего лишь фабричная труба.

*

Страдаю ли я от жизни? Еще бы не страдать! Люблю ли я жизнь? Как же ее не любить! Противоречит ли одно другому? Нимало, это и есть сама жизнь!

Преимущество современной архитектуры: несколько любителей новизны выдумали стиль этажерок, полок регистратуры, а люди-карточки угнездились в них и довольны.

*

Уровень, так называемый уровень . Наши художники постоянно опасаются, как бы не оказаться ниже европейского уровня. Мы ощущаем себя провинцией и там, где этого вовсе не нужно бояться. Наше понимание уровня несколько ошибочно: многие полагают, будто уровень — это нечто наиновейшее, последнее, только что доставленное из Парижа. Однако не только авангардизм, но и консерватизм, и даже реакционность могут быть «на уровне» (ведь и Гинайс был для нас своего рода «уровнем»). Уровень всегда легко обретал тенденцию перерастать, «перешагивать» индивидуальность, зачеркивать наиболее самобытную и независимую личность, без долгих раздумий присваивая себе ее место, ее историческую миссию и назначение в национальной культурной жизни. Потому «уровень» всегда тяготел к официозности, к превосходству и диктату, стремился распоряжаться и культурными ценностями, и художественными учреждениями, определял задачи и раздавал почести — и, как правило, цели своей добивался. «Уровень» довольно опасен для культуры: это водная гладь, которая может и поглотить, и стереть с лица земли, и пренебречь тем, что хоть в какой-то мере от него отличается, возвышаясь над ним.