Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Так незаметно пролетело полмесяца: общежитие, институт и Верхняя Красносельская, где бесснежный март почти освободил меня и мои «лошадиные силы» от упряжки в бортовых санях. Но не знаю почему, сердце предчувствовало какую-то незримо парящую надо мной неприятность или даже беду. Уж слишком все гладко получалось: успешная сдача экзаменов в моднейший по тому времени институт столицы, место в общежитии в лесистой Лосиноостровской, которую москвичи называли «русской Швейцарией», влюбленные глаза восторженных девчонок, слушающих стихи Есенина и Блока… И это горькое предчувствие сбылось.

Где-то в конце марта, не успел я подняться на лестничную площадку второго этажа, как ко мне подбежали две испуганных студентки.

— Ваня, за что тебя? — с жалостью в голосе спросила та из них, которая еще вчера под мою диктовку писала стихи Есенина, обращенные к матери.

Они подвели меня к доске приказов на лестничной площадке второго этажа и показали на листок с приказом. В нем значилось: студент первого курса физического факультета такой-то «отчислен, как ошибочно зачисленный». Перед глазами все поплыло: лица снующих мимо меня студентов, висевшие на стене портреты великих физиков, заиндевелые оконные рамы.

На вопрос «За что?» я не мог ответить не только тем студентам, кто пожимал мне руку и выражал искреннее сочувствие, но и самому себе.

До звонка о начале лекции оставалось несколько минут. И вопрос «За что?» я решил задать декану. Наши взгляды встретились, как только я приоткрыл двери его кабинета. Жестом он дал мне знать, чтобы я зашел к нему. Закрыв за собой дверь, я приблизился к столу.

— За что? — тихо спросил я.

— Я думал, что вы сами поймете за что, — подавленно ответил он. — Спецотдел в нашем институте работает оперативно и четко. О том, что ваш отец в сентябре 1937 года был репрессирован как враг народа по 58 статье, пункт 10, вам, как его родному сыну, должно быть известно. А вы в своей биографии и в анкете этого не написали.

Прозвучавший в коридоре звонок оборвал наш диалог. Декан заговорил только после того, когда в коридоре установилась тишина.

— По закону в справке о вашем отчислении мы должны указать истинную причину: сокрытие репрессии отца. Но в нарушение этой обязательной формальности я могу подписать справку. Укажу, что вы отчислены из института по вашему личному заявлению из-за отсутствия общежития. Вы же не москвич? Что вы выбираете: первое или второе?

Естественно, я выбрал второе.

— Справку получите у моего секретаря завтра утром.

Декан встал и, строго глядя мне в глаза, крепко пожал мою руку.

— Больше таких рискованных глупостей не делайте. Знаете же, в какое время мы живем.

Когда я вышел из кабинета декана, две поклонницы есенинской лирики при виде моего бледного лица и отрешенного взгляда расплакались. Переживая из-за меня, они решили пропустить первый час лекции. Я не стал рассказывать им о том, что мне сообщил декан. Зачем? Ведь это сегодня же разнесется по всему факультету. А может, и по институту.

Как и сказал декан, справку об отчислении из-за отсутствия общежития я получил на следующий день, утром. Старенькая секретарша в завитках седых кудряшек мне горько посочувствовала.

Перейдя улицу, я остановился у главпочтамта и долго смотрел на парадный вход института, из которого через пять лет шагнут в большую науку те, кто пришел в этот дом с полей Великой войны.

К брату я приехал в общежитие поздно вечером, с трудом упросив вахтершу разрешить мне зайти в общежитие хотя бы на час. В залог оставил паспорт. Мое отчисление для Сережи стало ударом. Но он оказался мужественнее меня, искурил несколько папирос, пока в голове его не созрело твердое решение.

— Как фольклорист, напомню тебе пословицу мудрого русского народа: «Нет худа без добра». Признаться, такой горькой ситуации я не исключал, когда ты шел подавать заявление в этот модный элитарный институт. Ты только вдумайся в слова: атомная физика, «совершенно секретно» и при этом студент — сын репрессированного.

Я только и мог на это ответить:

— «Худо» уже случилось, а вот «добра» я пока не вижу.

Озорная ухмылка скользнула по лицу Сережи.

— Ты же талантливый… Ты же поэт… Это тебе говорит не колхозный счетовод, а филолог, закончивший Московский институт философии, литературы и истории.

— И все-таки я тебя не понял, — только и мог ответить я.

Сережа взял новую папиросу и, не глядя на меня, принялся расхаживать по комнате.

— Весной, где-то в мае, я напечатаю твои юношеские стихи на машинке, а ты напишешь умную автобиографию и подашь заявление в Московский литературный институт имени Горького. Там работают мои друзья по институту. Одному из них я показывал твои стихи. Он заверил меня, что ты можешь сразу после собеседования у проректора института, заручившись хорошей рецензией на стихи у кого-нибудь из видных советских поэтов, стать студентом этого единственного в стране литературного института. А его в свое время закончили и Василий Федоров, и Константин Симонов и многие, многие классики современной русской поэзии.

Убежденность брата и его слова окрылили меня. В голове сразу же мелькнула мысль о моей бездарности в высшей математике и физике, преодоление которых казалось нереальным. Освещенный поэзией Пушкина, глубоко ощущающий нервную дрожь стихов Лермонтова, очарованный туманным Блоком, распаленный на костре душевной исповедальности Сергея Есенина, я был чужд точным наукам.

Вахтерша начала было ругать меня за то, что вместо одного я пробыл у брата около двух часов. Чтобы чем-то задобрить ее, я протянул ей конфетку, которую вез для Вовки. Она улыбнулась и перестала возмущаться.

Не заехав вечером на Верхнюю Красносельскую, я сразу же махнул на Лосиноостровскую. По печальному лицу комендантши, которая взглянула на меня сочувственно, я понял, что ей сообщили о моем отчислении. И не ошибся.

— Когда сдавать постельное белье? — спросил я.

— Когда вам удобно. Можете сегодня, можете и завтра.

Вечер стоял морозный, на заиндевелых стеклах окон красовались ветви тропических лесов с лианами и пальмами. Комендантша уговорила меня заночевать в ее комнате. Я согласился, опасаясь, что простудный кашель последней недели может усугубиться: за окном, как сообщила Анна Ивановна, около двадцати градусов мороза, а по радио сообщили, что ртутный столбик в Подмосковье упадет до двадцати пяти.

Два дня назад я переколол для комендантши более кубометра березовых дров, поленницей сложил их в сарае, за что Анна Ивановна собиралась меня отблагодарить. И тут подвернулся подходящий случай. До полуночи мы пили чай, заваренный душистыми листьями смородины. Нашелся у комендантши и сахарок. Она не стала расспрашивать, за что меня лишили общежития, но душой чуяла, что это не просто неприятность, а нежданно-негаданно пришедшее несчастье. А я не устоял и стал расспрашивать у нее о семье: есть ли дети, муж… Потом сам пожалел. Анна Ивановна расплакалась. Она не стала рассказывать о своем тяжком житье-бытье, а достала из старенького чемоданчика пожелтевшую газету, стертую на сгибах, и, развернув, положила передо мной. Между колонок статьи я увидел фотографию виселицы, на которой болтались пять мужских трупов. Двое в ботинках, трое в сапогах. Анна Ивановна склонилась над газетой и пальцем показала на среднего мужчину.