Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

— Когда вы хотите переэкзаменоваться?

— Сейчас.

Декан не раздумывал. Он взял со стола мой экзаменационный лист и встал.

— Пойдемте.

Перед дверью в комнату, где шли экзамены, профессор попросил меня подождать. Эти три минуты ожидания стали для меня словно броском во вражеский окоп, в котором все должно решиться.

В экзаменационную комнату меня пригласила преподавательница курса современной советской литературы.

За стол приемной комиссии декан не сел, а, облокотившись о подоконник, стал рассеянным взглядом следить за готовящимися к ответу абитуриентами и приемной комиссией.

— Берите, пожалуйста, билет. И спокойно готовьтесь, — сказала старенькая учительница.

Я подошел к столу и, не глядя на билеты, взял один из них. Не отходя от стола, с минуту стоял, не шелохнувшись. Кто-то из членов комиссии предложил мне сесть. Я встретился взглядом с деканом, который, как мне показалось, смотрел на меня с интересом. «Лирика Лермонтова, — прочитал я. — Да я же могу полчаса читать его стихи наизусть…» Решение пришло мгновенно.

— А можно без подготовки?

Декан внимательно посмотрел на меня и ответил сам:

— Можно.

Хоть и волновался я, читая отрывки из кавказских стихов Лермонтова, но краем глаза все время видел удивленные взгляды экзаменаторов и абитуриентов. По второму и третьему вопросам слушать меня не стали.

Декан подошел ко мне и сказал, чтобы я подождал его в приемной. Ждать пришлось недолго. Век не забуду улыбку знаменитого ученого и твердое пожатие его руки. Он протянул мне экзаменационный лист и сказал:

— Вы зачислены. Поздравляю. До начала занятий две недели. Можете отдохнуть. Вы не москвич?

— Я из Сибири, — почему-то виновато ответил я.

— Как у вас с жильем?

Я поведал ему о своей дворницкой одиссее. Он выслушал меня, грустно улыбаясь, тут же куда-то позвонил и распорядился предоставить студенту первого курса Лазутину Ивану место в общежитии на Лосиноостровской. На прощанье декан пожал мне руку и сказал, чтобы я зашел к его заместителю, который выдаст мне ордер.

К брату я летел, как ошалелый. Сережа в этот день получил стипендию. На радостях мы позволили себе посидеть около часа в «Звездочке». В этот же вечеря дал телеграмму домой.

Вернувшись в общежитие МГУ с Верхней Красносельской, где около двух часов скребком долбил ледок на тротуаре, я с огорчением узнал, что аспирант-химик, на постели которого я царствовал два месяца, завтра приезжает. Сережа обошел несколько комнат, где предполагал найти мне приют хотя бы на несколько дней, но, как на зло, все его друзья и знакомые неотлучно проживали в общежитии. На второй день утром, сменив постельное белье химика и взяв свой фанерный чемоданчик, я отправился на Верхнюю Красносельскую. Мое разочарование можно сравнить с настроением пассажира курьерского поезда «Москва — Владивосток», которого на крохотной станции где-то под Новосибирском высадили из сверкающего зеркалами и устланного ковровыми дорожками международного вагона и посадили в общий вагон «пятьсот веселого» на третью часть нижней полки рядом с туалетом. Но что тут поделаешь! Надо «грызть гранит науки», а уж об условиях тут нечего думать. Чтобы чем-то хоть немножечко порадовать меня, тетя Настя положила на служившую мне столиком табуретку паспорт.

— Прописали на полгода. В ЖЭКе сказали — в порядке исключения.

Я открыл паспорт. В нем лежала стопка красненьких червонцев.

— А это за что? — спросил я.

— Это, Ваня, квартальная премия. За твои старания. Наши дома по чистоте заняли первое место по трем улицам.

Об ордере на место в общежитии я ничего не сказал, не желая огорчать тетю Настю. Обед у нас был почти праздничный: мясной борщ и жареная картошка. Вовка, как всегда, ел наперегонки.

Март стоял морозный, верхушки прямоствольных, как свечи, сосен, в которых тонули двухэтажные домики Лосиноостровской, сверкали на солнце серебряным блеском. Дом студенческого общежития первый же прохожий показал мне сразу. Комендантша общежития, полная женщина лет пятидесяти, в стеганой фуфайке и теплом клетчатом платке, приняла меня приветливо, хотя и удивилась:

— Куда же я вас поселю? Ведь ни в одной комнате печки не топятся: то трубы нет, то топка разрушена. И о чем это думает завхоз?

С полчаса водила меня комендантша по комнатам второго этажа с расхлестанными дверями, не закрытыми на замки. Почти ни в одной из них в рамах не осталось целых стекол. Температура — как на улице. И все-таки в одной из комнат, в которой в оконных рамах еще сохранились стекла, я задержался дольше, чем в других. В ней была цела печурка и замок вроде бы не сломан. Бросалась в глаза лишь разрушенная у самого потолка кирпичная кладка трубы. Анна Ивановна, так звали комендантшу, меня утешила обещанием, что как только схлынут морозы, печник, дядя Федот, сложит трубу в этой комнате в первую очередь.

— Дадим ему на четвертинку, и он сделает все мигом. Кирпичи уже завезены, глину, песок и цемент подвезли еще осенью.

По дороге в Москву, на Верхнюю Красносельскую, я мучительно думал о том, как сообщить тете Насте о моем предстоявшем переселении. Конечно же, эта новость огорчит ее и Вовку.

Полночи не спал, думал, что стоит, пожалуй, попросить у комендантши пару матрацев, по паре одеял и подушек и вселиться в комнату, заложив дыру в потолке. Фанерные щиты я видел во дворе общежития. В конце концов, провел же я зиму сорок третьего — сорок четвертого года в Пинских болотах. Спали на еловых ветках, накрытых брезентом. Одеялом служили шинели с расслабленным на них ремнем, подушкой — шапки-ушанки, завязанные на два узла. И удивительно — никаких простуд, никаких обморожений. И я решил попробовать. Если не выдержу, то в каморке тети Насти меня всегда ждет раскладушка с полосатым матрацем.

И вот наступил день моего переселения в общежитие. Анна Ивановна выдала мне два комплекта постельного белья, которое хранила в кладовке. Сложной задачей стало включение и выключение света. Это приходилось делать с помощью полутораметровой сухой палки, подобранной в дровнике. Под двумя одеялами и курткой, перешитой из шинели, в шапке с опущенными ушами я быстро согрелся. Блаженно закурил и раскрыл томик Есенина, с которым в последние дни не расставался. Где-то в двенадцатом часу палкой выключил свет и, накрывшись с головой, надышал тепло в своем логове. Так я провел первую ночь в новом законном обиталище.

Теперь после лекций в институте я ехал на Верхнюю Красносельскую, добросовестно отрабатывая обеды у тети Насти и полугодовую прописку.

Не ладилось у меня с высшей математикой. Задачи по дифференциальному и интегральному исчислению решались с огромным трудом. Я завидовал тем московским девчонкам и вчерашним фронтовикам, которые щелкали их, как орехи. Зато в перерывах между лекциями меня всегда окружали три-четыре тоненьких студентки, которые с восторгом слушали стихи Есенина. А уж читал-то я их с такой душой, что, казалось, сам Василий Иванович Качалов мне позавидует. Я думал, что даже Яхонтов не поднимется на ту высоту душевного волнения, на которой парил я.