Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

В прошлом году наша районная сборная играла со сборной Барабинска, — болельщики, особенно старики и старухи, выползшие на выгон поглазеть, чей же район победит, диву дивились: откуда их молокососы-внуки знают такие заковыристые слова, как «голкипер», «хавбек» или «корнер», которые они оглашенно выкрикивали, наблюдая за игрой взрослых.

Уборщица со звонком в руках вышла на улицу и, тряся им изо всех сил, направилась на футбольное поле. Матч закончился.

Два остальных урока — «арифметику» и «родную речь» — я сидел как на иголках. Задачки не шли на ум. Не выходил из головы отец и история с посещением вагона-ресторана. Как же так! Не пустили отца в буфет, назвав грязным лаптем! А больше всего сверлила голову мысль: какая из четырех кормачевских лошадей достанется мне, когда вечером поедем к озеру их поить. По крови, от деда и отца, я был завзятым лошадником. Никогда и нигде не испытывал такой трепетной радости и душевного восторга, когда, пустив лошадь галопом, скакал на резвом молодом жеребце. Прильнешь к гриве коня и, крепко держа в руках поводья, без седла, слившись с лошадью в единое целое, мчишься навстречу ветру, замирая от восторга. Испытываешь ощущение быстрого скольжения ладони по крутым встречным волнам: то вниз, то вверх, то вниз, то вверх… Бросишь взгляд вниз, под ноги коня — голова кружится от быстрого мелькания травы, придорожных кочек, мелких лужиц… А посмотришь вдаль — все сразу встает на свои места, и в душе серебряным колокольчиком звенит нахлынувшая радость.

Урок литературы я насилу досидел. Что там «Савраска, запряженный в сани, стоял понуро у ворот…», когда меня ждал высокий тонконогий гнедой жеребец, впряженный в бричку, на которой сидел Данила. Тот самый, о котором Данила рассказывал прошлым летом, когда разговор зашел о породистых лошадях их колхоза. Тогда он прямо сказал отцу: в стаде молодняка есть один гнедой стригунок, которого они осенью собираются объездить. «Не конь будет, а молния», — заметил тогда Данила.

После звонка я зашел в класс к Мишке, чтобы уговорить его удрать с последнего урока. Но меня ждало полное разочарование. Шурка Вышутин, дежурный по классу, шепнул по секрету, что брат удрал домой после второго урока, сказав учительнице, что «мается животом».

«Все… Перехитрил. Удрал и даже мне не сказал. Я бы так никогда не сделал, — ругал я на чем свет стоит Мишку и короткими перебежками, напрямик, через огороды, на которых лишь кое-где белели кочаны капусты, летел домой. — Конечно, гнедого ты уже кормишь овсом, да еще утащил для него не один ломоть хлеба… Знаю тебя, всегда так делаешь, приманивая лошадь. Наверное, уже кликнул Трубичка и Пашку. Лучших коней разобрали, а мне оставили рыжую пузатую кобылу. Нет, так не пойдет, не по-братски… Будет и на моей улице праздник. Я тебе при случае еще не такую свинью подложу. Знаю теперь, где ты прячешь свои бабки. Будут сегодня ночью плакать твои бабочки. А свои перепрячу. Да так, что никогда не найдешь».

По мере того как я приближался к дому, обида и злость распаляли мою душу все сильнее. А тут, как на грех, у соколовского проулка мне повстречалась стайка ребятишек, которые, окружив рыбака Фокея, что-то возбужденно выкрикивали. Я не хотел останавливаться, в моем воображении все больше и больше места занимал гнедой тонконогий жеребец со звездочкой на лбу. Но Пашка Шамин, который на мое счастье не убежал к Мишке, позвал меня.

— Ванька, хошь посмотреть лебединое яйцо? Фокей в камышах за Черненьким озером нашел. Два яйца, одно оставил, а другое взял.

Лебединых яиц я еще никогда не видел. А посмотреть хотелось. Раз ребятишки подняли такой гвалт — значит, интересно, наверное, очень большое. Я подошел к ним.

— Где яйцо-то? — спросил я, глядя в давно небритое лицо Фокея. На рыбаке была брезентовая куртка и высокие резиновые сапоги с отворотами. От него попахивало водочным перегаром. Этот запах я всегда ощущал, когда у нас бывали гости.

— В карман слазь, в руку не входит, — подзадоривал меня Пашка и полез было к Фокею в карман, но тот ловко увернулся.

— Хватит, уж сколько раз щупал, надоел мне! — шикнул на Пашку Фокей и своей изуродованной рукой — ранен был в Порт-Артуре — попытался сам залезть в карман, но тщетно.

— Можно? — попросил я.

— Давай, а то моя култыга не слушается, — благодушно сказал Фокей и повернулся ко мне.

Я сунул руку в карман куртки старого рыбака. Выразить не могу, что произошло со мной в следующую секунду.

Что-то холодное, бархатно-скользкое, гибкое обвило мою руку. «Змея!» — молнией пронеслась мысль, и я рванул руку из кармана. И точно: кисть обвила серая гадюка. Более ужасных мгновений в жизни я не испытывал. Рванулся так — сработал инстинкт спасения, — что, змея, сорвавшись, улетела аж к изгороди Юдинского огорода. И хохот, восторженный, визгливый хохот ребятишек, в котором звучали и нотки страха (а вдруг я кину змею на кого-нибудь из них) так больно ударил меня в самое сердце, что я почувствовал себя гадко, как никогда. Страшно, обидно, досадно… Я даже заплакал, забыв о гнедом жеребце, к которому так стремился.

Судя по лицам старика Фокея и ребятишек, я понял, что окончательно вышел из себя.

Вот она одиссея деревенского юмора, голгофа шуток, от которых, если не становятся на всю жизнь дураками, то иногда доживают до старости и умирают заиками, становясь посмешищем на всю жизнь.

Домой я пришел весь в слезах. Распряженные во дворе лошади, привязанные к задранным дышлам бричек, мирно похрустывали овес. Гнедой жеребец, пофыркивая в кошелку с овсом, длинным густым хвостом сгонял с крупа присосавшегося паута. Я смотрел на него, а в глазах все еще извивалась серая змея. Толька и Петька, прячась за колесами брички, пытались вырвать из хвоста рыжей кобылы волосы для кнута. Кобыла была смирной и никак не реагировала, когда они, намотав на указательный палец волосы, резким движением вниз вырывали их. И тут же, опасаясь, что лошадь лягнет, отскакивали в сторону, все время косясь на дверь сеней, откуда каждую минуту могли показаться кормачевские колхозники. Мишки на дворе не было.

— Что вы делаете?! — крикнул я на братьев, которые не видели, как я вошел во двор.

Испуганные выражением моего перекошенного лица, они отскочили в сторону и убежали в огород.

— Что с тобой, сынок? — тревожно спросил отец, когда я вошел в избу.

С трудом сдерживая рыдания и не в силах унять нервную дрожь, я рассказал обо всем отцу.

— Где он, этот Фокей! Сейчас он у меня получит! — воскликнул отец, и я решил, что он сейчас пойдет бить ему морду.

— Не надо, папаня, он старик… — начал я уговаривать отца, который уже снимал с гвоздя фуражку.

Отца остановил и Данила.

— Петрович, сядь. В сердцах греха наделаешь. Остынь, завтра с ним поговоришь. Не рушь беседы. Мы ведь с тобой год как не виделись.